Дункан Мак-Грегор
Битва Бессмертных
Пролог
Вспыхнул факел, осветив небольшую квадратную комнату мертвым красным светом, и всполохи его задрожали на гладком камне стен, на меди чана с водой, стоявшего посередине, на железе панцирей трех юных мужей, что преклонили колена и головы перед высоким седовласым старцем в широком черном балахоне до пят. Он кивнул им, таким образом выразив одобрение только что произошедшему действу, прошел по комнате и задул свечи во всех четырех углах, затем водрузил факел в бронзовую подставку на стене.
— Встань, Воин Медведь, — тихим ровным голосом приказал старец, не отрывая глаз от пламени. — Встань и возьми огонь в свое сердце.
Один из трех — могучий рослый муж с длинными, торчащими из-под шлема рыжими волосами — поднялся, сделал шаг к факелу. Без промедления схватил он тяжелой дланью своей мертвое пламя, от его прикосновения ставшее вдруг ослепительно ярким; оторвав верхнюю часть, он зажал огонек в кулаке и сунул его под панцирь. В мгновение вся фигура гиганта высветилась изнутри, открыв глазам посвященных твердый красный комок сердца, объятого молотым свечением и трепещущего под левой ключицей. Когда свет погас, старец едва заметно улыбнулся бледными сухими губами — сие был знак высшего расположения — и Воин Медведь гордо вскинул твердый подбородок: обряд завершен, и теперь ему осталось только принять свой меч из рук наставника, а потом уйти отсюда навсегда в тот далекий край, где великая мощь его и чистое сердце необходимы…
Тонкие руки старца легко подъяли массивный двуручный меч, бывший пока без ножен, и передали его в широкие крепкие лапы Медведя. Ни единого слова напутствия или благословения не сказал наставник, но, видимо, никто этого и не ждал. В полном молчании, сжатом стенами с четырех сторон, воин занял свое место.
Пламя, оборванное почти до половины, продолжало гореть ярко, яростно. Старец долго смотрел на него, словно впитывая в себя силу и жизнь стихии. Под этим светом седые волосы его казались желты, а бледное, покрытое сетью морщин лицо свежо.
— Встань, Воин Лев! — сказал он наконец. — Встань и возьми огонь в свое сердце!
Едва он договорил, как русоволосый юноша, мускулистый и стройный, быстро встал, в два шага подошел к факелу и, примерившись, забрал большую часть оставшегося пламени. Точно так, как до него Медведь, он сунул бьющийся в кулаке красный язычок под панцирь, открыв на миг свое сердце, похожее на огромный рубин. Желтые глаза его полыхнули диким, хотя и укрощенным пока, огнем и потухли одновременно с сиянием сердца. Юный воин повел плечом, словно сожалея о завершении ритуала, повернулся к наставнику.
Меч у него уже был, так что старец вручил ему щит — самый обычный прямоугольный щит, обитый бронзовыми полосами, но Лев при виде его побледнел и с трудом сумел скрыть радость, приличную скорее мальчику, нежели мужу. Заняв прежнее место, он вперил невидящий взор в пламя факела, мысленно пребывая уже в том героическом будущем, что ждет его за стенами замка сего не далее как через день…
— Встань и ты, Воин Белка. Встань и возьми огонь в свое сердце, — проговорил наставник, обращаясь к третьему юноше.
Тряхнув копной светлых волос, тот вскочил, тенью метнулся к факелу, у основания коего теперь горел низкий, но все еще ослепительно яркий голубовато-красный огонек, и одним точным движением снял его весь. В комнате сразу стало темно — на несколько мгновений только ее снова осветило сияние сердца Белки — тусклый лунный луч из крошечного оконца под потолком едва проявлял четыре облаченные в темное фигуры. Однако же все и так знали, что сейчас происходит: последний воин получает от наставника свой талисман, призванный охранять его в трудные промена; потом будет рассвет, а потом — они уйдут отсюда навсегда, но не вместе, и одному лишь Митре известно, пересекутся ли когда-нибудь еще их пути…
Наставник надел шлем на голову Белки, легко коснулся пальцами его холодной твердой щеки. Этот был самый младший и самый любимый — тем тяжелее расставаться с ним без надежды свидеться в этой жизни… Морщинистые иски старца дрогнули. «Прощай», — произнес он одними губами, одновременно отталкивая от себя юношу…
— Прощайте, — сказал юноша вслух бесстрастным негромким голосом, затем повернулся и вышел вон.
Глава I
Багровый шар краем уже коснулся горизонта, окрасив легкие облачка в нежный розовый цвет, а крыши дворцовых пристроек в красный. Чайки носились в голубой выси, сверкая белоснежным опереньем; меж и под ними кругами летали черные тушки ворон, коих в последнее время развелось в Аграпуре великое множество; ниже порхали прочие птицы — голуби, воробьи, стрижи — и все они оглашали воздух пронзительным сварливым карканьем, так что даже сами вороны, казалось, были весьма удивлены.
Такое разноцветье Кумбар Простак наблюдал из своего окна каждый день, по-стариковски умиляясь буйному течению общей жизни. Наблюдал и теперь, но — выцветшие редкие брови его, вопреки обыкновению, сурово топорщились, а маленькие черные глазки излучали неизбывную грусть. Прихлебывая из золотого кубка чудесное белое вино, привезенное лично для него из самого Аргоса, он часто и глубоко вздыхал, как бы весь охваченный ужасным страданием, которое навсегда лишило его всякого покоя.
Покосившись на свое отображение в оконном стекле, Кумбар сморщился: высокие чувства никоим образом не подходили к его красной свинячьей физиономии с коротким пятачком вместо носа и вислыми жирными щеками. Недаром придворная мелочь издевательски хрюкала за его спиной, скоро забыв и грозный взор, и тяжелый кулак старого солдата. Увы — власть, капризная, как девица, и столь же непостоянная, ныне принадлежала уж не ему. Цирюльник Гухул, давно пустивший корни у самого императорского трона, владел ею теперь: именно его тощей полосатой рукою третью луну подряд подписывались все «иконы и указы; именно его синюшными, как у покойника, губами говорил с подданными великий Илдиз Туранский. Его же бывшие фавориты повелителя вылетели из дворца за пару дней, и только Кумбар еще остался — видно, в память о прежних его заслугах.
Сам он, правда, предпочел бы вернуться в войско, где некогда служил в небольшом чине сайгада, но — снова увы: бледная поганка Гухул в ответ на нижайшую просьбу старого солдата фыркнул и заявил, что в казарме мест нет, чему свидетелем является не кто иной, как Эрлик. Почему-то более его отказа Кумбара возмутило то обстоятельство, что коварный цирюльник приплел к своим гнусностям Эрлика, у коего и без того хватало дел, хотя сказать об этом не посмел, а ограничился робким плевком на серебряную вязь двери приемного зала…
…Наконец, когда солнце уже наполовину осело за полосу горизонта, старый солдат очнулся, прогнал
