пути), пока ничем не может им помочь.
На монстра отравленная стрела действовала весьма медленно. Да, его отвратительные члены, кажется, окаменели, как и положено, а вот маска на роже проявилась какими-то клочками — немного на лбу и на щеках. Глаза заворочались, разыскивал того, кто сотворил с ним такую пакость, а найдя, уставились с уже нескрываемой ненавистью. Будь сейчас на месте Парминагала царедворец, он от такого взгляда пришел бы в неописуемый ужас. Но он поплатился за некстати проявленную смелость и теперь возлежал у ног монстра, а шаману на все чувства грязного чудовища было глубоко наплевать. Напротив, он даже вздохнул с облегчением, ибо мог по глазам узнать очень многое.
Так, он сразу понял, куда все же подевались жители этой деревни. Все они умерли, отравившись водой из единственного в округе ручья. Затем Парминагал увидел отряд всадников, скачущих по той же тропе, по какой прибыли сюда и они. Когда до деревни оставалось примерно двести локтей, вдруг поднялся страшный ураган, в воронку коего и попали всадники. Их крутило над землей вместе с лошадьми довольно долго; шаман слышал их страшные крики, видел мелькающие руки, ноги, головы. Воронка, похожая на черную руку, взметнулась вверх, к самым облакам, и оттуда с размаху грохнулась наземь… Парминагал сморщился: и люди и лошади превратились в одно сплошное кровавое месиво, которое тут же втянула в себя земля — ни следа не осталось.
Потом… А потом он узрел и себя со спутниками, но эта картинка лишь мелькнула и исчезла, ничего интересного в ней не было.
То, что шаман увидел в следующий миг, заставило сердце его застучать отчаянно. Словно с высоты птичьего полета посмотрел он на пятачок меж холмами, где прежде находилась деревня. Черные пятна просвечивали сквозь траву повсюду; приглядевшись, он понял, что они как будто бы живые — они бурлили и клокотали, как лава в кратере очнувшегося вулкана. Парминагал вытер мгновенно взмокший лоб и закрыл глаза.
Видения тут же пропали. Но в памяти его они запечатлелись прочно. Монстр, вращая глазами, стоял перед ним, и маска постепенно обволакивала его гнусную рожу. Шаман, отвернувшись от него, сел на табурет и погрузился в малоприятные думы.
Как он и предчувствовал, здесь была черная зона. Конан тогда не понял, что сие значит, и вряд ли поймет позже — некому будет объяснить. Для белого шамана высшей касты, — а Парминагал был именно белым — черная зона являлась основным местом испытания, по сути, конечной целью всего земного пути. Все обучение его сводилось тоже к этому: следовало уничтожить все пятна и при этом, скорее всего, погибнуть.
Жизнь, как ни старался Парминагал убедить себя в обратном, вполне устраивала его. У него был выбор — он мог уйти и мог остаться. Он больше не состоял в высшей касте и по правилам считался теперь обычным человеком, которому вовсе не обязательно связываться с таким дерьмом, как силы зла. Так что сейчас ему следовало решить для себя, обычный он человек или нет, что делать и делать ли что-нибудь вообще. Всем сердцем он стремился уехать отсюда вместе со спутниками и всем же сердцем желал остаться.
Он посмотрел на Конана, уже подававшего признаки жизни. Вот тот, кто мог бы стать для него братом. Сын самой природы, он был естествен; его сила, ясность ума и отвага — редкостные достоинства, особенно в гармоничном сочетании — для Парминагала значили милость богов. Он точно знал, что боги отметили этого сурового и грубого варвара, что ему они предназначили путь долгий, а судьбу непростую и счастливую. Хорошо бы пройти с ним рядом хотя бы малую часть этого пути…
А черная зона… Шаман пожал плечами. Какое ему дело до этой черной зоны и всех прочих черных зон? Пусть ими занимаются другие — он не единственный брахид на свете…
Но одно дело — так подумать, и совсем иное дело — так и поступить. Парминагал даже застонал от неспособности (или неумения) разрешить вопрос быстро и без сомнений. Насколько проще было отказаться от борьбы за власть и покинуть Шангару!
Вскочив, шаман сделал несколько кругов по комнате, вздымая сандалиями пыль. Время от времени ему приходилось перешагивать через ноги Конана и чуть не откушенную голову Кумбара, но он того вовсе не замечал. Тяжкий груз давил ему на плечи, мысли путались, а сердце билось в груди тяжело и медленно, словно уставший смертельно коваль лупит по наковальне молотом, отдыхая каждый вздох…
Некоторое время спустя он знал уже совершенно точно: день битвы с черной зоной будет последним днем в его жизни. Конечно, по правилам брахидов он не должен был утверждать еще не изведанное, ибо в правиле сказано: «Не скажи — я знаю, скажи — я думаю; не скажи — да, скажи — может быть…» Ему всегда нравилась больше вторая часть того же правила: «…но если знаешь и если да, не говори — я думаю; не говори — может быть». Так что он именно знал…
И вдруг он принял решение. Это произошло короткую долю мига, неожиданно и для него, будто боги узрели его муки и послали Озарение. Парминагал остановился, улыбнулся отстранение. После того, как он ощутил, что сердце успокоилось и легче стало дышать, он вновь вернулся в свое обычное состояние — обычного человека. Он решил.
Теперь нужно было осуществлять задуманное, а для этого — нужно отправить отсюда Конана и его приятеля.
Шаман присел на корточки перед варваром, приложил ладонь к его щеке, почувствовал тепло… «Все, душа моя… — прошептал он, передавая силу огромному, неподвижному пока телу. — Ты можешь встать. Ну? Встань же, Конан…»
Глава VIII
Сила уже ощутимо разогревала кровь. Ее живой поток струился по жилам весело, как воды горной речушки, журча, текут меж камней, то взмывая вверх, то снова падая вниз. А еще сюда вернулись птицы, и они тоже принесли с собой жизнь. Они заливались трелями, свистели, чирикали и просто громко, бранчливо кричали, видимо не поделив рыбешку. Белка завертел головой, пытаясь увидеть их, но только быстрые узкие тени мелькали над ним в воздухе или где-то сбоку, да шум крыльев слышался совсем рядом.
Огонь в сердце, разгораясь так медленно, уже пылал, в скором времени обещая истинную свою мощь. Он смешивался со свежим морским воздухом, с землею, на коей лежал Белка, и с водой — четыре стихии, дополняя одна другую, питали кровь человека и его душу.
Теперь он был спокоен, ибо знал, что будет жить. И он собирался жить — за себя и за братьев. Он получил неплохое наследство: все, что предназначалось свершить в мире сем Медведю и Льву, переходило к нему. Он был рад. Наверное, он был рад — пока он и сам не мог определить свои чувства. Терпеливо ожидая, когда сила вернется к нему, пропитает все его существо, он вел мысленные беседы с братьями и наставником, предлагая им свои ощущения жизни и живо интересуясь их ощущениями. Они гордились им — он читал это в их глазах, и сам он тоже гордился собой. Он остался жить, но главное его достоинство состояло все же в ином: лишь только память вернулась к нему, он перестал желать смерти. Наставник говорил (Белка помнил его слова отчетливо), что воин никогда не хочет умирать, а особенно тогда, когда мрак Серых Равнин уже входит в его душу. Он непременно сопротивляется смерти, хотя не отворачивается от нее и страха в глазах нет. Итак, Белка не хотел умирать.
Он повернул голову чуть вбок, как уже привык делать — чтобы почувствовать виском и затылком тепло шлема. И, как раньше, звякнул о железо камешек, так тихо, что в птичьем клекоте он не расслышал звука, хотя знал, что звук был. Он вообще сейчас много знал, может быть, гораздо больше, чем в тот день, когда покинул замок Дамира-Ланга. Он знал жизнь природы и понимал, чем она отличается от его жизни; он раскрыл тайну равновесия земного — а несмотря на то что наставник часто объяснял ему такую простую вещь, он не мог постичь главного, того, что равновесие и есть основа всего сущего; он собственным телом ощутил дыхание самой земли и вдруг сделал открытие — она тоже звезда, такая, каких много в небе, пусть и видны они только ночью.
Знание сделало его свободным. Пока — лишь духом, но скоро он был намерен освободиться полностью. Это чувство — будущей свободы — охватывало его всего, стоило мельком вспомнить о ней, и было настолько сильным, что он даже начинал опасаться, как бы та легкость, что обретет он, поднявшись
