борется со зверем всерьез. Щегольская шелковая рубаха его на спине была разодрана надвое, и из прорехи виднелось окровавленное тело со следами медвежьих когтей; концы длинных белых волос, тоже обагренные кровью, мотались из стороны в сторону всякий раз, когда человек пытался головой отбить морду зверя, разевающего страшную пасть у его шеи — зубы медведя клацали, не доставая плоть, и он дико ревел, тряся башкою и притоптывая на месте.
Несмотря на то, что бойцы оказались почти одного роста, шансы их были, конечно, неравны. Майло рвался и извивался в могучих лапах зверя, тогда как тот стоял без движения и только сдавливал противника все крепче и крепче. Но в тот момент, когда публика уже открыла рот для разочарованного вздоха, человек вдруг крутнулся вокруг своей оси и выскользнул из тисков медведя как медуза из руки. Отскочив на шаг назад, он, не теряя и мига, тут же снова бросился на врага, да так резко, что едва не сшиб его в ряды зрителей. Разъяренный рев перебил шквал воплей; черной тучей медведь накрыл Майло, лапами захватывая его голову с висков. Конан сплюнул — пора было спасать приемыша доброго хона Буллы, пока и в самом деле он не погиб мучительной смертью… Но только он подался на пол-локтя вперед, как товарищ его опять спас себя сам, вцепившись в распяленную пасть зверя и пальцами закрутив верхнюю его губу. Заверещав от боли, косолапый выпустил человека и мешком рухнул на пол, на мягкий и широкий свой зад.
Варвар похолодел: он отлично знал, что таков был обманный прием хитрых медведей, коих в Киммерии он имел счастье навидаться. Но Майло — он не мог об этом знать и сейчас наверняка поддастся на уловку зверя, подойдет ближе, уже расслабившись… И на сей раз Конану пришлось убедиться в том, что он недооценил товарища. Только черная туча с места опять метнулась на него, как он подпрыгнул и ногами обхватил мощный торс противника, руками крепко прижав его огромную башку к своей груди.
Зрители, в экстазе визжа, воя и прыгая, не замечали того, что сразу увидел киммериец: Майло старался не завалить зверя, а разодрать его. Уклоняясь от жутких желтых клыков, сам он то и дело норовил впиться зубами в его шею, щеку, лапу… Когда он на мгновение оказался лицом к Конану, тот с отвращением узрел прилипшие к губам его клочки черной шерсти, вымазанные в крови. С другой стороны, рассудил варвар, у Майло не было никакого оружия, у зверя же — и клыки и когти…
Старый знакомый — белый пес — лежал у самых ног киммерийца и равнодушно смотрел на схватку. Иногда, в наиболее волнующие моменты, он поднимал морду и порыкивал, почему-то попадая в унисон рычанию Майло, но в общем был безучастен, в отличие от своих хозяев: их смурные рожи пылали, выражая попеременно всю гамму низменных чувств (в полном соответствии с душевным воспитанием), а тусклые прежде глаза лихорадочно сверкали, и в них легко читалась мольба кровавого исхода драки — дабы потом было о чем рассказывать в деревне.
То же и остальные зрители. Физиономии их побагровели до цвета томата, а разинутые рты и выпученные глаза показались киммерийцу много отвратительнее злобной гримасы Майло. Белый пес был с ним совершенно согласен: на мгновение лишь Конан встретился с ним глазами и с удовлетворенной ухмылкою увидел в них отражение собственных ощущений. Он хотел наклониться и погладить умную псину, но в этот момент вдруг раздался дикий рев публики, нечто вроде звериного утробного рыка, обычно означающего кровавый конец зрелища, и варвар с тревогой перевел взгляд на бойцов.
Майло одерживал победу. Медведь валялся на спине, судорожно дергая задними лапами и тщетно пытаясь сбросить с себя человека. Дикий же приемыш доброго хона восседал на нем верхом, пальцами вцепившись в его пасть, а зубами в шею. Сладострастное рычание товарища заставило варвара передернуться от некоего гадливого чувства, которое всегда посещало его при виде магов и колдунов — этой нечисти, человеческих отбросов. На долю мига мелькнула в голове его мысль: а не оборотень ли этот самый Майло? Но он тут же забыл о ней, ибо печальные глаза хона Буллы давно уже ответили на сей вопрос…
Смачно сплюнув на пол, Конан вразвалку подошел к бойцам, в глубине души немного жалея о том, что придется прервать столь захватывающий поединок; затем, ногой упершись в мохнатую черную тушу, хрипящую и мелко, отчаянно дрожащую, он ухватил Майло за руку и за волосы, рывком отодрал его от медведя и — швырнул в публику, которая тут же зашлась в негодующем визге.
— Нергалово отродье… — пробурчал Конан, легко вытягивая из общей кучи стол и лавку и усаживаясь. — Хей, хозяин! А ну, волоки сюда вина! Разбудили, собаки…
При первых же звуках его сильного, чуть хрипловатого голоса все смолкли; экстаз растаял в душном воздухе трактира в один лишь миг; слуги кинулись убирать зал, не столько смывая, сколько размазывая по полу звериную и человечью кровь; хозяин поспешил на кухню за вином, а кровожадные посетители быстро ретировались, уверившись в том, что зрелищ более не предвидится.
Конан отыскал глазами Майло. Забившись в самый темный угол, тот зализывал свои раны длинным розовым языком и казался вполне удовлетворенным — во всяком случае до сих пор варвар не замечал на его лице такого спокойствия и сосредоточения…
Поверженный противник его, глухо рыча, пытался перевернуться набок, измазанной в крови шкурой пачкая только что вымытый вкруг него пол. На мгновение лишь Конан встретился с ним взглядом, но сейчас же отвернулся: смертная тоска была в маленьких глазках зверя, и ясно было, что дух его медленно, но верно отлетал уже на медвежьи Серые Равнины…
Сердце варвара почему-то сжалось. Он плеснул в чашу аргосского, залпом выпил и тут же налил еще.
— Киммериец?
— Ну? — ответил Конан, не поднимая головы.
— Я тоже.
На лавку против варвара бухнулся черноволосый крепкий парень, одетый в грязную, пропахшую потом рвань, прорех в которой было больше, чем самой материи. От правого глаза его к левому уху тянулся глубокий уродливый шрам, пересекая крупный нос и обе щеки, так что лицо казалось сшитым из двух половинок.
— Бодал, — представился он и приветливо выдвинул вперед тяжелую челюсть, и без того выпиравшую как ступенька.
— Из мурохов?
— Ну, — Бодал ловко сцапал бутыль с аргосским, сунул узкое горлышко в рот и зачмокал, довольно щуря светлые голубые глаза.
Повадками своими он напоминал скорее заморийца или шемита, но по виду был точно сыном сурового Крома.
— Пей, киммерийская рожа, — усмехнулся Конан. На дорогах своих он редко встречал соплеменников, а потому даже такому — ободранному и грязному — был рад.
— А ты из канахов? — Вылакав половину, парень с любопытством оглядел резкие черты Конана.
— Ну.
— А одет как кхитайский принц… — невпопад заметил Бодал и скептически покосился на свои лохмотья. — Клянусь Кромом, друг, и я знавал лучшие времена… Помню, лет этак десять назад…
— Болтлив не в меру, — строго осадил его Конан и покачал головой — точно так, как это делали старики в Киммерии.
Парень обиженно смолк.
— Попади ты в такую заваруху, — проговорил он мигом позже, — я б на тебя поглядел… — Бодал осторожно коснулся кончиками пальцев шрама на носу. — Ты, канах, молод и…
— Моя молодость — не твоя забота, — отрезал Конан, забирая назад свою бутыль с аргосским. Он хотел было еще добавить пару слов о старинном законе Киммерии, гласящем: «убивай лишь в честном бою», и — для сравнения — о медведе, коего притащил сюда и позволил растерзать забавы ради именно он, этот мурох, но тут вдруг услышал из уст соплеменника слово, заставившее сердце его учащенно забиться, а дыхание на вздох замереть. — Что ты сказал? — Конан поднял на парня синие холодные глаза и, следуя его молчаливой просьбе, переправил бутыль с аргосским опять на его сторону.
— Ублюдок прагилл две луны вытряхивал из меня печень, — повторил Бодал. — Увидел, как я гну железные прутья толщиной в твою руку, канах, и возжелал сделать двойника моего — вроде как для охраны. Но я-то уже догадался к тому времени: он хотел создать целое войско таких. Ха! Три сотни Бодалов, вооруженные до зубов, подходят к вратам…
