Философическая мысль Трилле унеслась в неведомые высоты, и теперь он не мог оформить ее словами даже в уме. Одно лишь сердце знало, о чем вести беседу с самим собою, и успешно продолжало взывать к богам, судьбе и чему-то подобному, не названному еще человеком, желая познать непознанное дотоле никем, желая определить единственно свое предназначение и укрепить его в себе, дабы потом не заплутать вновь в потемках бытия. Синяки, шишки и ссадины ужасно болели; Трилле страдал, хотя и знал, что физическое мучение может и облагородить и подсказать правду, выделить в суете мирской искомое. «Что ты есть, Жизнь?» — в тоске вопросил бродяга, задрав подбородок и направив единственный уцелевший глаз к равнодушным небесам, голубеющим высоко. Но — не было и не будет ответа оттуда; никогда. Повелитель Змей быстро понял это и посему выдохнул из себя все важные мысли, отделил себя от будущего и снова слился с настоящим.
— Проклятые твари, — сообщил он Конану, легко забывая только что произведенный экскурс в дебри философии. — Ну чем я им не угодил? А?
Киммериец сего не ведал. Его донимали свои мысли, и, кроме того, он заметил наконец селение туземцев, расположенное на большом, сплошь покрытом зеленью возвышении, в круге стройных пальм и серебряной ленты ручья.
Клеменсина, скрывая вдруг охватившую ее тревогу, с сомнением посмотрела на варвара. Возможно, стоило объехать стороной владения дикарей, но только она собралась сказать об этом Конану, как лошадь под нею коротко всхрапнула, дернула головой и начала валиться набок. В один лишь миг огромные глаза ее затянулись мутной пленкой, пена на губах выступила и сразу высохла, а блестящая пышная грива потускнела. Девушка в растерянности стояла у поверженного животного, не в силах пока понять, что произошло.
— Отравленная стрела, — обреченно молвил Трилле, обращая смиренный взор свой книзу. Он уже был готов принять ту же стрелу в себя, в шею ли, в лоб ли — все равно. Сейчас Повелитель Змей духом равнялся жрецу благого Митры, ибо был так же тонок, спокоен и покорен богам. Ужас, так долго терзавший его душу и даже плоть, испарился бесследно. Однако не успел он насладиться новым для него величием, как голубые глаза его, привыкшие глядеть не прямо, а шарить туда-сюда, узрели в пыли, возле копыт погибшей кобылы, большой золотой медальон с дыркой посередине. Ахнув, Трилле взвизгнул от нежданно свалившегося на него счастья, спрыгнул с лошади и схватил находку.
Увы, так уж устроен человек. Только что он был готов принять смиренно ту участь, какую назначили ему боги, но, обретя золотую безделицу, немедленно потерял бодрость и красоту духа. Уйти из этого прекрасного мира? И именно тогда, когда богатство само свалилось ему в руки? Ни за что!
В следующее мгновение Трилле, сунув в карман штанов драгоценную находку, опасливо осмотрелся и сиганул за тушу убитой лошади. Пожалуй, прежнее, привычное для него состояние, было ему гораздо милее чужого возвышенного. Нет, не выйдет из него ни жреца, ни отшельника… Поймав эту грустную мысль, Трилле заключил было: «увы», но сам расслышал в слове сем столько фальши и лицемерия, что даже смутился. На деле он был несказанно рад тому, что все-таки не оказалось в душе его необходимой силы и широты для подвига самоотречения. И как же весело, как же хорошо ему стало! Похлопав по карману, Повелитель Змей радостно захихикал, почему-то вполне уверенный в том, что умереть ему нынче не придется. А иначе зачем бы он нашел такую дорогую вещь?
На последний вопрос ему охотно ответил Конан. Одной рукой взяв парня за ворот, вторую он использовал для того, чтобы отобрать у него медальон и сунуть его в карман своих штанов. Сразу за тем он легко поднял Клеменсину, посадил ее на вороного, сам устроился сзади и направил коня прямо к селению, нисколько не заботясь об отравленных стрелах и прочих сюрпризах, кои, конечно, приготовили им дикари…
Клеменсина, едва сдерживая отвращение, обозревала частокол, на коем вперемежку уныло висели человечьи, конские и обезьяньи черепа. Не меньшее отвращение вызывали в ней и физиономии самих туземцев: все с полуоткрытыми ртами, обвисшими жирными щеками и плотоядным взглядом. Отличить женщин от девушек здесь не представляло труда, ибо многократное материнство обезобразило фигуры первых, тогда как вторые были удивительно стройны и тонки. Много труднее оказалось отличить мужчин от стариков и мальчиков. Черная и желтая краска покрывала их тела; в каждой ноздре болталось по огромному медному кольцу; в черных длинных волосах блестели разноцветные шелковые шнурки, а на мужском достоинстве кокетливо желтели венки из крошечных цветков.
Одежда туземцев была предельно проста. Женщины не имели ее вовсе, а мужчины носили на шее нечто вроде веревки, состоящей из узелков. На непрошеных гостей все они взирали без испуга и удивления — напротив, с радостью, но Клеменсина с содроганием распознала в чувстве сем нечто неприятное и даже опасное. Так охотник смотрит из засады на молодого жирного оленя, предвкушая вечернюю трапезу из его ножек.
Девушка невольно снова перевела взор на черепа. Как распорядятся боги? Не придется ли и им с Конаном разделить участь тех несчастных, что попали в плен туземцам до них?
А впрочем, пока они еще были свободными. Вороной, гордо вскинув красивую голову, стоял рядом с варваром и несомненно был готов к дальнейшему путешествию. Рядом с ним мулы дикарей казались неудачной шуткой богов, создававших животный мир. Но почему же Конан медлит? Неужели он не видит этих странных взглядов, этих черепов на частоколе?..
Общее молчание продолжалось уже довольно долго. Никто не двигался с места и не начинал переговоры первым. Конан, усмехаясь, сложив на груди мощные руки, в упор смотрел на самого крупного из туземцев — по всей видимости, вождя. Тот, в свою очередь, тоже смотрел на гостя. В его черных глазах нельзя было прочитать мыслей (ни одной), да их, может, и не содержалось в маленькой головке дикаря; только странный блеск свидетельствовал об определенном интересе — безусловно, киммериец являлся лакомым кусочком, и вождь сейчас решал важнейший вопрос: оставить его для себя одного или поделиться деликатесом с сородичами?
Наконец Конан заговорил. Пользуясь жуткой смесью изо всех знакомых ему языков, он объяснил туземцам, что ему и его спутнице необходимо пополнить запасы продовольствия и воды, в благодарность за что они обязуются немедленно уехать отсюда и более никогда не возвращаться.
— Кру-ру? — любезно переспросил вождь тонким скрипучим голосом.
— Воды! — рявкнул киммериец. — И мяса!
— Мя-а-а-са!.. — обрадованно подхватили дикари
знакомое слово. — У-у-у! Мя-а-аса!
Двое метнулись за спины гостям и вскоре приволокли лошадь Клеменсины. Ловко орудуя длинными узкими ножами, сделанными, кажется, из обсидиана или похожей породы камня, они в несколько мгновений всего разделали тушу на куски, отделили лучшие в пользу вождя, а остальное прикрыли большими пальмовыми листьями, то ли приберегая на черный день, то ли намереваясь до приготовления сгноить по особому рецепту. Во всяком случае, одно было ясно: кормить гостей здесь не собираются.
«Право, — подумала Клеменсина, — это не совсем справедливо». Хотя она никогда не ела конину, а тем паче предварительно отравленную, эта лошадь все же принадлежала ей… Похоже, Конан думал так же, потому что раздраженно сплюнул в песок и решительно направился к груде мяса — он-то как раз конину употреблял, и с превеликим удовольствием, а то, что умертвили ее отравленной стрелой, значения не имело: яд, который используют туземцы, теряет свойство лишь попав в кровь, так что мясо можно есть совершенно спокойно.
Он не успел сделать и трех шагов, как вождь, до того смирно стоявший на одном месте, заорал всполошено:
— Баб! Баб! Баб!
И женщины, ухнув, с визгом кинулись к пришельцам.
Вдруг выяснилось, что оружием их были ногти. Велика ли ценность подобного открытия, ученая Клеменсина не имела времени сообразить. Все, что вычитала она в книгах, никоим образом не касалось нынешней ситуации. География и теология не принимали во внимание нравы дикарей и боевые искусства их спутниц жизни. Неожиданно для себя сплюнув на песок и помянув Крома, девушка выхватила кинжал и бросилась навстречу атакующим.
Провидение, кое в лице Конана спасло ее от костра, и на этот раз предотвратило неминуемую гибель.
