Он еще раз поклонился и шаркнул ногой, отчего потерял равновесие и чуть не ткнулся лицом в мраморную чашу с цветами. Выпрямившись, он быстрыми шагами направился к замку.
Если бы Кельберг не оглянулся тогда! Если бы у него хватило сил тем же беспечным шагом дойти до дверей и вернуться в гул и звон пиршества… Тогда его голова не стала бы седой в семнадцать лет, а сердце, хоть и сполна напитавшееся отчаяньем и печалью, не было бы разорвано.
Но он обернулся. Илоис по-прежнему стояла возле скамьи, спиной к нему. Что-то в ее фигуре насторожило его. Совсем не так должна бы держаться девушка, только что получившая вожделенную свободу, избавленная от перспективы брака с немилым.
Быстрыми шагами Кельберг вернулся к скамейке. Илоис отвернулась, но он успел заметить, что она плачет, Плачет беззвучно и горько. Душа перевернулась в нем…
Их свадьба должна была состояться вскоре после турнира, на котором юный Кельберг отвагой и ловкостью должен был заслужить почетное звание рыцаря.
Казалось бы, о чем размышлять, к чему колебаться? После короткой схватки Кельберг пронзит мечом раба, груду мускулов, чужеземца, полу животное, и под приветственные крики знати, рукоплескания дам подойдет к королевской ложе с алым драконом на развевающемся штандарте, символе Немедии. Король Нимед наполнит свой кубок багряным пенящимся вином, отопьет и протянет юноше. Выпить из одного кубка с королем и означает вступить в славный и доблестный круг немедийских рыцарей. Красивейшие дамы будут улыбаться ему, и Илоис… Илоис, которая непременно окажется в числе зрителей, пошлет ему взгляд, полный гордости за него и счастья…
В ночь после разговора с отцом волосы Кельберга стали наполовину седыми. Выбор, который требовала от него судьба, оказался чрезмерным для его души.
На одной чаше весов была Илоис, свет ее серых глаз, долгие годы нежной гармонии двух любящих, бьющихся в унисон, сердец. Но платой за это был звук рвущейся человеческой плоти. И если бы только один раз! Но нет, став рыцарем, Кельберг должен был бы принимать участие во всех военных походах, которые вздумается затеять королю, Рука его в тяжелой рыцарской перчатке должна убивать, убивать, убивать… хладнокровно и монотонно.
Если б он мог, как обещал Илоис в четырнадцать лет, продать мрачный замок и отправиться с ней в путешествие по миру длиной в целую жизнь!.. Но отец его был крепок и бодр, он мог еще прожить, оставаясь полновластным владельцем замка, и двадцать, и тридцать лет…
На чаше весов, противостоящей Илоис, были лишь одиночество, нищета, тоска — и свобода.
На рассвете из ворот замка вышел человек. Было еще сумрачно, и стражники не разглядели его как следует, заметили только, что он был молод и, судя по небогатой одежде, принадлежал к простому сословию.
Кельберга, наследника титула, замка и поместья владетельного Брегга, не стало. Появился Шумри — бродяга, степной ветер, слоняющийся по свету перекати-полем.
Через несколько лет бессмысленных и бесцельных скитаний (если и была цель, то — избыть грызущую душу тоску, забыться — дорогой ли, нехитрой работой, песней, беседой со случайной спутницей или спутником) Шумри попал в Аргос, где целых полгода провел в услужении у странного человека. То ли он был великий мудрец, то ли изгой и сумасшедший, Шумри толком так и не понял. Но многие из его поучений запали в душу, укоренились в ней, придали новые краски мыслям и стремлениям.
Особенно поразило его утверждение старца, что мир наш не плоский, но формой своей напоминает сферу. И если идти в одном направлении (не только идти, но и плыть, если появится на пути океан), то в конце концов придешь в ту же самую точку, откуда начал свой путь. Странная идея поселилась в его голове, забродила, как молодое вино: что, если обойти вокруг мира-шара и вернуться в Бельверус, и разыскать Илоис, почтенную замужнюю даму с выводком детей и деспотичным воякой-мужем. Не для того, конечно, чтобы пытаться раздуть в ее груди искру давней любви. У рубаки-мужа не будет поводов для ревности — да и кому пришло бы в голову ревновать к нищему, усталому оборванцу? Он только объяснит Илоис, отчего вынужден был убежать от ее любви и своего счастья. Он расскажет о своих странствиях, и она догадается, что трусливому и жалкому человеку совершить такое было бы не под силу. Он вымолит ее прощение! Он протянет ей дар — круглый, как яблоко или арбуз; маленький, раз он смог одолеть его своими ногами; родной, поскольку каждая встреча, событие, каждый яркий рассвет или ночное падение звезды впитались в его душу.
Дар мой не отвергай, о моя госпожа! Сто пар башмаков износил, покуда дошел. Сердце протерло ребра, глаза устали смотреть. Снежно-белые волосы темя мне холодят. Вот, на ладони моей этот дар — смотри. Он не велик, не больше яблока или мяча. Не больше сердца, и формой почти, как оно. Не отвергай, заклинаю! — я долго шел…
Глава 2. Водопад
Сила так и бурлила в Конане. Казалось, она скопилась в нем за долгие дни неподвижного лежания в темной и вонючей туземной хижине и теперь требовала выхода. Короткая битва с Людьми Леопарда только раззадорила его, ничуть не утолив жажды борьбы, активности, неистовой игры мускулов.
Легкая пирога скользила вниз по течению со скоростью птицы. Тонкое весло казалось тростинкой в мощных руках киммерийца. Когда Шумри предлагал сменить его, он только отмахивался. Немедиец не особенно настаивал: гораздо больше, чем грести, ему нравилось полулежать на покрытом шкурами узком дне пироги, одной ладонью лениво трогая струны цитры, другую опустив за борт в прохладные легкие струи…
Впрочем, на привалах Шумри развивал бешеную деятельность. И киммериец с удивлением должен был осознать, что ловит рыбу, ставит силки на мелкую дичь и разжигает огонь его спутник быстрее и удачливее, чем он.
— Клянусь Кромом, ты неплохо за это время овладел туземными навыками! — как-то заметил он с легкой завистью, поднимая с земли тяжелые гроздья бананов, которые немедиец сорвал, без труда взлетев на самую вершину тонкой и гладкой пальмы.
— О, это не моя заслуга! — беспечно ответил Шумри.
— А чья же?
Немедиец осекся. Он только сейчас сообразил, что придется называть имя Айя-Ни, которое — по негласному уговору — ни тот, ни другой не упоминали в своих разговорах.
— Чья? — повторил свой вопрос Конан.
— Когда умирала Айя-Ни, — с усилием выговорил Шумри, — она сказала, что дух ее перейдет в меня. Если я поймаю её последние дыхание. Она сказала, что я буду уметь делать все то, что умела она.
Словно северный ветер сковал черты киммерийца. Он нагнул голову, чтобы Шумри не видел его глаз, и какое-то время молчал.
— Она сказала еще, — добавил Шумри, — что сможет теперь разговаривать с тобой. Моими губами. Кажется, эта мысль доставляла ей радость.
— Ерунда! — Конан встряхнул головой, выходя из оцепенения. — Дикарские верования! Неужели ты сам не видишь, что это полная чушь? Если дух выходит из тела, он отправляется на Серые Равнины. Ни в кого другого он вселиться не может! Посуди сам: если в тебя кто-то вселился, куда же при этом делась твоя собственная душа? Или их становится двое в одном теле? Не тесновато ли?.. А если начнутся ссоры и драки? — Он расхохотался, Представив, как щуплое тело Шумри сотрясается оттого, что населяющие его души решили выяснить отношения.
— Да я, в общем-то, и сам не слишком в это верю, — покладисто сказал немедиец. — Дикари, они еще и не то выдумают. А то, что я хорошо по деревьям стал лазать, так это просто: захочешь есть — поневоле научишься.
Он очищал бананы, насаживал их на тонкую веточку и медленно поджаривал на огне. Сок их с шипеньем капал на завернутое в листья, пекущееся в пепле мясо молодой антилопы.
— А скажи-ка мне, Конан, как ты думаешь, — Шумри хотелось развить интересную для него тему, — вот выходит душа из тела, отправляется на Серые Равнины, и что дальше?
