По мысли Лермонтова ничтожность реализации огромных способностей Печорина свидетельствует о серьезном общественном неблагополучии.
Можно предположить, что Лермонтов был знаком с учением Фурье и в какой-то мере отразил его в романе, показав, как происходит искажение «страстей» под воздействием уродливых общественных форм.
«История души человеческой» превратилась в «Герое нашего времени» в общественно-политический роман.
Предисловие к «Герою нашего времени» было написано весной 1841 г. (когда Лермонтов в последний раз был в Петербурге) как ответ на критические статьи, появившиеся в журналах. Оно было напечатано во втором издании романа. Лермонтов отвечает здесь главным образом С. П. Шевыреву, который объявил Печорина явлением безнравственным и порочным, не существующим в русской жизни, а принадлежащим «миру мечтательному, производимому в нас ложным отражением Запада» (Москвитянин, 1841, ч. I, № 2, с. 537). Говоря о других критиках, которые «очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых», Лермонтов имел в виду главным образом С. Бурачка, напечатавшего статью о «Герое нашего времени» в своем журнале «Маяк» (1840, т. IV, с. 210–219). Если принять во внимание мнение Николая I (оно, по всей вероятности, было известно Лермонтову), назвавшего роман Лермонтова жалкой книгой, показывающей большую испорченность автора (см.:
Художественное своеобразие «Бэлы» состоит в искусном сочетании путевого очерка с новеллой. Сюжетное и жанровое значение этого сочетания подчеркнуто самим автором в том месте, где он обращается к читателю с вопросом: «Но, может быть, вы хотите знать окончание истории Бэлы?» – и отвечает: «Я пишу не повесть, а путевые записки; следовательно, не могу заставить штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом деле». Таким образом, история Бэлы оказалась частью путевого очерка – наряду с описанием подъема на Койшаурскую гору, ночевки в сакле, переезда через Гуд-гору и новой остановки в сакле.
Повесть впервые была опубликована с подзаголовком «Из записок офицера о Кавказе», который свидетельствовал о ее принадлежности к массовой романтической «кавказской литературе» очень популярной в 1830-е гг. Однако эта близость была чисто внешней. Особенности стиля повести говорят о том, что образцом для Лермонтова было «Путешествие в Арзрум» Пушкина, написанное вопреки традиции живописно-риторических описаний – см.:
Этот рассказ служит своего рода продолжением тех слов, которыми заканчивается «Бэла»: «Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек достойный уважения?..» Здесь Максим Максимыч – уже не рассказчик, а действующее лицо, показанное в новом и неожиданном свете: «добрый Максим Максимыч», каким он кажется в «Бэле», превращается здесь в «упрямого, сварливого штабс-капитана». Автор с грустным сочувствием отмечает эту перемену, объясняя ее потерей лучших надежд и мечтаний; «старые заблуждения» ему уже не заменить новыми: «Поневоле сердце очерствеет и душа закроется».
В рукописи рассказ «Максим Максимыч» кончался особым абзацем, где автор сообщал: «Я пересмотрел записки Печорина и заметил по некоторым местам, что он готовил их к печати, без чего, конечно, я не решился бы употребить во зло доверенность штабс-капитана». В самом деле, Печорин в некоторых местах обращается к читателям. В печатном тексте этот абзац отсутствует, а в предисловии к «Журналу Печорина» Лермонтов, наоборот, отмечает, что записки Печорина писаны «без тщеславного желания возбудить участие или удивление» и не предназначалась для посторонних.
«Тамань» выделяется среди других новелл, составляющих «Героя нашего времени», острой напряженностью сюжета и особой лиричностью повествования.
Вопрос о времени написания «Тамани» в научной литературе окончательно не решен. В новейшее время было предложено датировать «Тамань» ноябрем – декабрем 1839 г. (
В мемуарной литературе есть указания на то, что описанное в «Тамани» происшествие случилось с самим Лермонтовым во время его пребывания в Тамани у казачки Царицыхи, в 1837 г. В 1838 г. товарищ Лермонтова М. И. Цейдлер, командированный на Кавказ, останавливался в Тамани и жил в том самом домике, где до него жил Лермонтов. В своем очерке «На Кавказе в тридцатых годах» Цейдлер описывает тех самых лиц, которые изображены в «Тамани», и поясняет: «…Мне суждено было жить в том же домике, где жил и он; тот же слепой мальчик и загадочный татарин послужили сюжетом к его повести. Мне же помнится, что когда я, возвратясь, рассказывал в кругу товарищей о моем увлечении соседкою, то Лермонтов пером начертил на клочке бумаги скалистый берег и домик, о котором я вел речь» (Воспоминания, с. 209).
Чехов считал этот рассказ образцом прозы: «Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова. Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, – по предложениям, по частям предложения… Так бы и учился писать» (Русская мысль, 1911, кн. 10, с. 46). В письме к Я. П. Полонскому Чехов утверждал, что русские стихотворцы прекрасно справляются с прозой, и приводил примеры: «… лермонтовская „Тамань“ и пушкинская „Капит<анская> дочка“, не говоря уж о прозе других поэтов, прямо доказывают тесное родство сочного русского стиха с изящной прозой» (
«Княжна Мери» – центральная часть записок Печорина. Здесь завершены те опыты психологического анализа, которые были начаты Лермонтовым в романе «Княгиня Лиговская» и в драме «Два брата». В «Княжне Мери» наиболее широко представлена картина современной Печорину жизни, быт и нравы окружающей его среды, посетителей Кавказских минеральных вод – «водяного общества». Некоторые из современников поэта (Э. А. Шан-Гирей, И. П. Забелла) полагали, что в лице Грушницкого Лермонтов вывел Н. П. Колюбакина, сосланного на Кавказ рядовым в Нижегородский драгунский полк. Приятель А. А. Бестужева-Марлинского, Колюбакин вел себя «несколько в духе его героев». Называли и другого прототипа Грушницкого – Н. С. Мартынова. В Вере Лиговской отразились черты В. А. Лопухиной-Бахметевой (см. примечания к «Княгине Лиговской», наст. том, с. 452). В княжне Мери одни видели Н. С. Мартынову, сестру убийцы Лермонтова, другие – Э. А. Клингенберг, впоследствии вышедшую замуж за А. П. Шан-Гирея (сама Э. А. Шан-Гирей решительно опровергала эту версию).
Наиболее вероятно, однако, что каждое действующее лицо романа представляет собой образ собирательный, а не просто «списанный с натуры».
Из рукописи «Княжны Мери» видно, что Лермонтов хотел было приоткрыть завесу над прошлым Печорина и объяснить его появление на Кавказе: «Но я теперь уверен, – говорит Печорин о княгине Лиговской, – что при первом случае она спросит, кто я и почему я здесь на Кавказе. Ей, вероятно, расскажут страшную историю дуэли, и особенно ее причину, которая здесь некоторым известна, и тогда… вот у меня будет удивительное средство бесить Грушницкого!» Однако все это вычеркнуто, и читатель оставлен в неведении относительно прошлой жизни Печорина. По-видимому, биография Печорина сознательно исключалась из повествования; внимание автора было сосредоточено на изображении внутренней жизни героя.
«Фаталист» – заключительное звено в системе повестей, составляющих «Героя нашего времени». Здесь подводится известный итог «Журналу Печорина» и даже роману в целом. Для понимания повести
