Между тем казаки разложили у берега речки несколько ярких огней и расположились вокруг; прикатили первую бочку, — началась пирушка… Сначала веселый говор пробежал по толпе, смех, песни, шутки, рассказы, всё сливалось в одну нестройную, неполную музыку, но скоро шум начал возрастать, возрастать, как грозное крещендо оркестра; хор сделался согласнее, сильнее, выразительнее; о, какие песни, какие речи, какие взоры, лица, телодвижения, буйные, вольные! Какие разноцветные группы! яркое пламя костров, согласно с догорающим западом, озаряло картину пира, когда Вадим решился подойти к ним, замешаться в их веселие.
— За здравие пана Белбородки! — говорил один, выпивая разом полный ковшик. — Он первый выдумал этот золотой поход
— Чёрт его побери! — отвечал другой, покачиваясь; — славный малый
— Ребята
— Ах ты хвастун, лях проклятый
— А ты, рыжий, где спрятался, признайся, когда старик-то заперся в светелке да начал отстреливаться…
— Я, а где бишь! да я тут же был с вами
— Да это было прежде… ну, а если ты был тут, то скажи, что сделал старый боярин, когда наш Грицко́ удалый повалил его сына
— Что? ничего
— Так врешь! — он положил его поперек окна и, прислонив к нему ружье, выстрелил в десятского… вот повалил-то! как сноп! уж я целил, целил в его меньшую дочь… ведь разбойница! стоит за простенком себе да заряжает ружья… по крайней мере две другие лежали без памяти у себя на постелях…
— А много ваших легло
— Да человек десяток есть
— Чего же вы ждете
— Да власти нет… старшина велит вести их к Белбородке
— Эх, кабы я был старшина
Тут ковш еще раз пропутешествовал по рукам, и сухой вернулся к своему источнику
— Кто вам мешает их убить! разве боитесь своих старшин? — сказал Вадим с коварной улыбкой.
Это была искра, брошенная на кучу пороха
— Чего вы хотите! — сказал он твердым голосом…
— А! старый ворон! старый филин
Старик медленно вышел из кибитки, дочь выпрыгнула вслед за ним, уцепилась обеими руками за его платье, — «не бойся! — шепнул он ей, обняв одной рукою, — не бойся… если бог не захочет, они ничего не могут нам сделать, если же»… он отвернулся… о, как изобразить выражение лица бедной девушки
— Разнимите их! — закричал один кривой исполин, приготавливая петлю. — Что они лижутся
Их хотели растащить… но девушка в бешенстве укусила жестокую руку… «
— Не может быть! не может быть, батюшка… ты не умрешь!
— Отчего же, дочь! не может быть
Она отрывисто качнула головой — и заплакала…
Боже! какие слезы
Несмотря на это, их растащили; но вдруг она вскрикнула и упала; отец кинулся к ней, с удивительной силой оттолкнул двух казаков — прижал руку к ее сердцу… она была мертва, бледна, холодна как сырая земля, на которой лежало ее молодое непорочное тело.
— Теперь пойдемте, — сказал старик; его глаза заблистали мрачным пламенем… он махнул рукою… ему надели на шею петлю, перекинули конец веревки через толстый сук и… раздался громкий хохот, потом вдруг молчание, молчание смерти
Но увы! еще не кончились его муки; пьяные безумцы прежде времени пустили конец веревки, который взвился кверху; мученик сорвался, ударился о-земь, — и нога его хрустнула… он застонал и повалился возле трупа своей дочери. «Убийцы! — прохрипел он… — вот вам мое проклятье! проклятье
Два ножа в минуту воткнулись в горло старика, и он умолк.
Когда казаки, захотев увериться в его кончине, стали приподнимать его за руки, то заметили, что в последних судорогах он крепко ухватил ногу своей дочери, впился в нее костяными пальцами, которые замерли на нежном теле… О, это было ужасно… они смеялись
Божественная, милая девушка! и ты погибла, погибла без возврата… один удар — и свежий цветок склонил голову
А между тем Вадим стоял неподвижно, смотрел на нее и на старика так же равнодушно и любопытно, как бы мы смотрели на какой-нибудь физический опыт! он, чье неуместное слово было всему виною…
Погодите, это легко объяснить вам.
Во-первых, он хотел узнать, какое чувство волнует душу при виде такой казни, при виде самых ужасных мук человеческих — и нашел, что душу ничего не волнует;
Во-вторых, он хотел узнать, до какой степени может дойти непоколебимость человека… и нашел, что есть испытания, которых перенесть никто не в силах… это ему подало надежду увидать слезы, раскаяние Палицына — увидать его у ног своих, грызущего землю в бешенстве, целующего его руки от страха
Уж было темно; огни догорали, толпа постепенно умолкала, и многие уж спали беззаботно…
Луна, всплывая на синее небо, осеребрила струи виющейся речки и туманную отдаленность; черные облака медленно проходили мимо нее, как ночной сторож ходит взад и вперед мимо пылающего маяка…
Вадим сидел на своем прежнем месте, под толстой березой, сложа руки и угрюмо глядя на небо. К нему подошел Орленко:
— Посмотри, как весело! отчего ты один сердит, задумчив, горбач? — сказал он, ударив его по плечу.
— Ты видишь это облако, которое как медвежья косматая шуба висит над