— От кого? — спросил я.
Но она, не отвечая, взяла веер, затем перевела взгляд, который вдруг наполнился слезами, на меня.
— Если ты пойдешь, — сказала она, — ты не вернешься. И тон, с которым она это сказала, и ее слезы смутили меня и озадачили.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил я. — Ты же знаешь: я вернусь к тебе даже с края света. Как можешь ты в этом сомневаться?
— С края света? Нет, — пробормотала она, — ты не вернешься!
Я бросил свои вещи на диван и схватил ее за руки.
— Да нет же! — воскликнул я, сжимая ее пальцы. — Почему ты думаешь, что я не вернусь? У тебя плохое предчувствие?
Вместо ответа она, всхлипывая, уткнулась мне в плечо.
— Шарлотта, — сказал я, пытаясь приподнять ее голову за подбородок, — возьми себя в руки! Люди уже на нас смотрят. Ничего такого не случится. Это твоя фантазия. Как со мной может что-то случиться, если мы никак не можем встретиться с противником! Но я хотел бы, чтобы ты во мне ни в коем случае не сомневалась. Разве ты подумала, что я могу тебя оставить, не… женившись на тебе?
Она сразу подняла свое залитое слезами лицо и взглянула на меня.
— Да, — сказал я, — я уже давно хотел тебе это сказать. Я не могу не думать, что мы предназначены друг для друга. Наши родители тоже хотели этого. По крайней мере, это было откровенным желанием моей матери. И я сейчас же хочу поговорить с твоим отцом. Где он? Он здесь? Идем сейчас же к нему.
— Ах, — всхлипнула она, — разве в этом…
— Но это все, — сказал я, — что я могу сделать, чтобы доказать тебе, как много ты теперь для меня значишь. Я же тебя люблю, Шарлотта! Я люблю тебя больше своей жизни!
Она повисла у меня на шее.
— Лучше умереть вместе с тобой, — плакала она, — чем жить без тебя! Но что мне и смерть без тебя?
— Шарлотта! — воскликнул я. — Что ты говоришь? Ты действительно боишься за меня? Я же тебе сказал: ничего не случится. И вообще: что тут, собственно, такого? Краткая разлука на несколько дней или на несколько недель, не больше. Ведь так много людей уезжало и снова возвращалось.
— Но ты, — всхлипывала она, — больше никогда не вернешься!
— Ах! — воскликнул я, — не своди себя с ума! — Я встал, не без труда увлекая ее за собой. — Идем, — сказал я, — нам нельзя больше терять времени. Мы сейчас же пойдем к твоему отцу!
Я опущу описание шумной экзальтации Сцент-Кирали, когда он узнал эту новость. Он воспользовался поводом, чтобы немедленно притянуть меня к сердцу, размахивая фиолетовыми рукавами своего фрака, похожими на крылья ветряной мельницы, и прижал свои влажные от слез кавалерийские усы к моему лицу. 'Ах! — продолжал он восклицать. — Если бы до этого дожили дамы!' Он имел в виду свою жену и мою мать. Он был разочарован лишь тем, что обручение придется провести второпях. Конечно, я думаю, он хотел бы организовать грандиозную свадьбу с сотнями гостей и в течение многих дней. Он попытался пригласить на обручение, по крайней мере, большую часть бала. Я с трудом отговорил его от этой затеи. Наконец мы сошлись на том, что при обручении будут присутствовать лишь самые близкие родственники, а также Гамильтон и Мальтиц, как свидетели с моей стороны. Брату Шарлотты поручили предупредить священника.
(Этот Николаус Сцент-Кирали мне запомнился тем, что он многократно получал от своего отца задания и выполнял их. В остальном он, по-видимому, занимался только сельским хозяйством, почти не разговаривал, ничего не читал и обычно всегда выглядел усталым и заспанным; только когда ему давали поручение, он просыпался и по-крестьянски внимательно выслушивал задание. Он был, по крайней мере, лет на десять старше Шарлотты и внешне не походил ни на своего отца, ни на сестру.)
Я стал искать обоих лейтенантов и вскоре нашел их в обществе нескольких молодых дам, с которыми они беседовали: Мальтиц разговаривал с ними в манере, раньше ему совершенно несвойственной, — как рано повзрослевший юнец; а Гамильтон просто стоял рядом, молчал и пил бокал за бокалом, которые ему подавал слуга на серебряном подносе. Когда оба меня увидели, они заулыбались и издали закричали, не наткнулся ли я в этот раз на целую русскую армию?
— Бросьте шутки! — возразил я. — Конечно, ни с кем я не столкнулся. Зато уже сегодня ночью мы выступаем. В три часа.
Они не хотели этому верить.
— Да, отбываем, — сказал я. — Но до этого я женюсь. Я женюсь на фрейлейн фон Сцент-Кирали. Последнее время вы очень странно вели себя по отношению ко мне, но, несмотря на это, я прошу вас быть при венчании моими свидетелями.
Вместо ответа они опять странно посмотрели друг на друга.
— Оставьте эти глупости! — воскликнул я раздраженно. — Хотите вы быть моими свидетелями или нет?
— Конечно, — сказали они, — и мы тебя горячо поздравляем!
Следующий час ушел на то, что вся толпа народа с этого бала теснилась вокруг Шарлотты, Сцент- Кирали и меня, — и нас поздравляла. И Сцент-Кирали отвечал на все эти поздравления и при этом всех поздравляющих мужчин и большинство женщин, по крайней мере, молодых и не слишком старых, целовал, тыча им в лицо свои кавалерийские усы. При этом нам приходилось то и дело пить вино и шампанское, тут же в изобилии приготовленное для нас. Наконец в два часа ночи мы поднялись в церковь, и с нами большинство гостей бала.
Это венчание представляло собой одну из самых примечательных сцен. В большом, освещенном лишь несколькими свечами, помещении теснились маски, шепчась и мерцая украшениями, золотым и серебряным шитьем, в наскоро наброшенных шубах, в то время как священник произносил венчальную речь; и такой своеобразной и таинственной представлялась вся эта картина, что едва можно было поверить, что в этих костюмах стояли и дышали живые люди. Наконец священник соединил наши с Шарлоттой руки. Это соприкосновение и было всей нашей брачной ночью. Но я думаю, что никогда еще два существа не соединялись ближе, чем мы в этот момент. Мое сердце стало сердцем Шарлотты, и ее сердце стало моим на вечные времена.
После этого Сцент-Кирали громко зашмыгал носом, и по всей толпе прошло сочувственное шмыганье и утирание слез. Люди из толпы по одному подходили к нам, чтобы нам еще раз пожелать счастья. После этого мы сразу отправились наверх, в монастырь, где уже строился эскадрон.
