неуправляемый человек, кому поручено здесь приказывать. Более того: это название меня растрогало тем сильней, что оно совпало именно с этой ситуацией. В Надь-Михали, или в Михаловце, как это звучит по- славянски, моя мать жила два или три года во время своего первого замужества, когда ее тогдашний муж был полковым командиром. Она часто об этом рассказывала, а также о семье Сцент-Кирали, или что-то вроде, с которой она была дружна и которая тоже жила там. У этой семьи Сцент-Кирали было имение в Надь-Михали, или около, я точно не помню, и лично их я не знал. А вот моя мать в последний раз видела их в Вене, незадолго до того, как она заболела и скончалась. Тогда с ними была девочка-подросток, о которой моя мать в последнее время часто рассказывала, как это бывает с пожилыми дамами, которые постоянно озабочены составлением партий для своих детей, и мать считала, что я когда-нибудь женюсь на ней, — теперь она, наверное, стала красивой девушкой и не без средств. Она, моя матушка, даже хотела, чтобы эта женитьба состоялась и много раз пыталась познакомить меня с теми людьми, но то ли я оказывался где-то в отъезде, то ли это меня вообще не интересовало, короче говоря, ничего из этого не вышло. Мать часто упоминала имя этой девочки. Но я его забыл. Потом моя матушка скончалась, и я больше об этом не думал. А теперь снова вспомнил. И о смерти моей матушки — с печалью, и то, как она умирала, и как она в последние дни стала такой маленькой и совсем жалкой. Однако я надеялся, что, может быть, Бог, или какие-либо старые боги нашего рода, может быть, какие-нибудь дальние родственники или, может быть, причисленные к лику святых предки, там, куда она ушла, могли бы ее хорошо принять. Я даже предполагал, что они вышли бы ей навстречу, может быть, пришли бы прямо в дом, как это бывает между близкими родственниками, когда происходит что-нибудь важное, чтобы посоветовать, помочь, или просто чтобы побыть рядом. Таким или подобным могло быть то таинственное существование, а в действительности уход моей матери произошел в конце концов с такой естественностью, так скромно и спокойно, что я был уверен — такой же надежный порядок вещей она найдет и на том свете.
Ее друзьям в Надь-Михали я охотно передал бы еще раз от нее привет, но признался самому себе, что у меня нет никакого шанса туда попасть, если Землер будет себя вести так же, как до сих пор. Теперь Землер пустил лошадь рысью, и эскадрон по четыре в ряд шумно следовал за ним, словно на параде. Что думали всадники и понимали ли они вообще, что готовилось, я не мог угадать, плоские славянские лица крестьян не выражали ничего, но вдруг массой людей и лошадей овладела странная нервозность, сразу почувствовалось беспокойство, как если бы в следующий момент весь эскадрон должен был сгинуть. Прежде всего тяжелый ирландский скакун Гамильтона, до этого постоянно шедший коротким галопом, неописуемо занервничал, и вдруг американец повернулся ко мне, сделал какое-то особенное движение, при котором было непонятно, имелся ли в виду ротмистр или его, Гамильтона, лошадь, — он показал себе на лоб и пожал плечами. Буря гнала сзади на нас огромные облака из снега и песка, это могло быть благоприятно для атаки, но и мы сами тоже не видели далее ста шагов. Пригнувшись и вобрав головы в меховые воротники, всадники скакали вперед. Все охранения подтянулись. И тут мы услышали с запада ослабленный ветром шум боя, который вскоре прекратился; один из соседних разведотрядов, возможно, натолкнулся на неприятеля, однако немедленно откатился назад.
Через короткое время дорога повернула еще круче направо и пошла прямо на восток. Немного спустя перед нами возникла небольшая длинная гладкая возвышенность. Это тянулась совершенно занесенная снегом береговая дамба, возвышающаяся над равниной Ондавы, и вдруг мы увидели прямо перед собой и мост, и слева от него — несколько рассыпанных домов небольшой деревушки Хор.
В этот момент Землер поскакал галопом; эскадрон, внезапно отпущенный на свободу, сразу рванулся вперед, и почти одновременно мы услышали несколько приглушенных снежной бурей выстрелов — лобовых и резких. Я услышал трубный звук атаки, и вся масса всадников, вытянув далеко над шеями лошадей лезвия длинных новомодных английских сабель, устремилась вперед. В несколько мгновений всадники достигли насыпи перед мостом. Я видел, как три или четыре драгуна выпали из седел, их словно снесло ветром, загасило, как пламя; несколько лошадей столкнулись. Снег, куски железа и мелкие камни, два из которых, взлетев вверх, попали в меня. Один из них с резким звуком ударился в мой шлем у виска, второй попал мне в грудь — слева, почти возле плеча. Хорошо, подумал я, что это не пули! Под нами уже гремел мост, и я видел, как русские посты, стоявшие здесь, были смяты конницей. Перед нами, на расстоянии нескольких сотен шагов, лежала деревня Вашархели, скрытая от нас береговой насыпью, из-за которой теперь выбегали толпы русских, и они сразу здесь же или после того, как пробегали некоторое расстояние по открытому полю, бросались на землю и открывали по нам прицельный огонь.
Но они опоздали. Перелетев мост, мы тут же развернулись из беспорядочной стаи в некое подобие фронта и сбивали лошадями русских на землю; некоторые из них еще бежали нам навстречу, а другие вскакивали с земли и спасались бегством, — и так мы достигли первых домов, после того как преодолели приблизительно за полминуты расстояние до окраины деревни, где мы русских искрошили в куски, а уцелевших погнали в деревню. Здесь они бросили оружие и сдались.
Все это продолжалось немногим более минуты. Мы еще не совсем пришли в себя от атаки, когда на деревенской улице раздались звуки трубы — сбор! Кроме того, я не мог вспомнить отдельные фазы боя или моменты схватки, мне казалось, что я не прискакал сюда, а прилетел и вдруг застыл посреди деревни, и непривычное удивление, что я вообще еще живой, охватило меня. Атака, если ее ведут верхом против пехоты, обычно абсолютно обречена на провал. А эта атака удалась. Противник либо спал, либо был каким-либо образом совершенно ошарашен, может быть, и снежная буря закрывала ему поле обзора: во всяком случае, эскадрон стоял здесь, на лошадях, и они раздували, храпя, ноздри, а рядом несколько наших с угрожающими жестами прижимали кучку пленных к стенам домов, и крестьяне тоже старались протиснуться на улицу и сбивались вокруг нас, что-то невнятно выкрикивая. Потери у нас были сравнительно невелики: не более пятнадцати всадников.
Между тем Землер, отвернувшись от нас, остановился и ждал, пока эскадрон построится позади него. Он опять сидел на своем темно-гнедом: привычная небрежная посадка, поднятый воротник, руки в карманах, и буря сдувает хвост лошади на круп и к задним ногам… Я не мог не выразить человеку, который такую, явно безумную, атаку провел с удивительным успехом, своего восхищения.
Теперь он медленно повернулся к нам, развернув лошадь. Но уже первый взгляд на него удивил меня еще больше. Он казался совершенно другим, чем всегда, совершенно спокойным и собранным, и его лицо, посмуглевшее от воздуха и снега, не разрумянилось, а своеобразно потемнело, словно на него набежала тень, и не выражало ни малейшего чувства — ни какой-либо радости от счастливой атаки, ни триумфа, ни хотя бы даже удовлетворения, так что он, вопреки нашему мнению, чувствовал себя как всегда правым; глаза его смотрели на нас совершенно неподвижно и без какого-либо выражения. Эскадрон тоже приходил в порядок в непривычном спокойствии, если не считать храпа и топтания лошадей, без привычных подергиваний за уздечки и штатных проклятий вахмистров; лица рядовых тоже были совершенно однообразны и неподвижны от непонятной теневой смуглости. Вообще все вдруг стало совершенно другим, буря сразу ослабела, и несмотря на шум, учиненный крестьянами и доносящийся, казалось, откуда-то издалека, установилась смягченная снегом тишина, — и вдруг крики крестьян прекратились. Слышался лишь свист отдельных ударов ветра по крышам и время от времени скрежещущий звук, как если бы лошади грызли свои удила.
Землер, после того как несколько секунд на нас смотрел, дал Гамильтону приказ нести со взводом дозор вокруг деревни. При этом его голос звучал ясно и дрожа, как звон колокола. После этого Землер приказал Мальтицу с половиной его взвода остаться на месте и обыскать дома. Другую половину взвода вернули на поле боя, чтобы посмотреть, какие у нас потери… Наконец Землер повернулся к пленным. Он удивил меня спокойным, даже достойным поведением, когда он шагом проехал вдоль стен домов, где они стояли. Выяснилось, что это остатки двух рот Эриванского пехотного полка. Среди них было три офицера. Землер остановился перед ними и, пока гнедой легким, бесконечно грациозным движением копыта копал снег, спросил по-французски офицеров, где находится остальной противник. Но они заявили, что не хотят отвечать. 'Да это и не нужно', — сказал Землер через мгновение. Он все равно убедится в этом сам. И снова его голос зазвучал, как колокол.
Мы оставались в Вашархели около часа. Это время пролетело для меня, как в странном сне.
Я сидел на лошади, застывшей посреди деревенской улицы, и ко мне лично не обратились ни с одним прямым приказом. В то время, пока полувзвод с пленными, ранеными и с подготовленным сообщением о происшедшем бое отправлялись назад, в тыл, никому до меня не было никакого дела, и у меня даже появилось чувство, что обо мне позабыли. Впечатления от всего, что вокруг меня происходило, шли не
