монастыре остаток дней своих и все их посвятить покаянию». Я согласился с мнением дона Рафаэля, — продолжал брат Амбросио, — и мы приняли благородное решение стать картезианцами. Чтобы оное осуществить, обратились мы к отцу-приору, который, едва услыхав об этом намерении, приказал, для испытания нашего постоянства запереть нас в келье и обращаться с нами, как с иноками, в течение целого года. Мы точно и стойко выполняли, устав, и нас приняли в число послушников. Мы были так довольны своим положением, что мужественно вынесли все искусы послушания. После этого мы постриглись, и дону Рафаэлю, проявившему деловые способности, было предложено снять бремя трудов с одного престарелого инока, который тогда был экономом. Сын Лусинды предпочел бы посвятить все свое время молитве, но был вынужден пожертвовать своим рвением к молитвословию той потребности, которую братья испытывали в его услугах. Он в таком совершенстве изучил все нужды обители, что его сочли достойным занять место старого эконома, когда тот через три года скончался. Итак, в настоящее время дон Рафаэль занимает эту должность, и можно сказать, что он делает свое дело ко всеобщему довольству наших отцов, которые весьма хвалят его труды по удовлетворению наших бренных слабостей. Удивительнее всего то, что, несмотря на падающие на него заботы о сборе монастырских доходов, сам он явно думает только о вечности. Когда дела разрешают ему минуту отдыха, он погружается в глубокие размышления. Одним словом, это один из лучших затворников в нашей обители.
На этом месте я прервал Ламелу радостным возгласом, который вырвался у меня при виде приближающегося дона Рафаэля.
— Вот он, — воскликнул я, — вот он, этот святой отец-эконом, которого я жду с нетерпением!
С этими словами я обнял его. Он не отверг моих объятий и, не выражая ни малейшего изумления по поводу встречи со мною, промолвил медоточивым голосом:
— Благодарение господу, сеньор де Сантильяна, благодарение господу за удовольствие, которое я испытываю, видя вас вновь.
— Поистине, дорогой Рафаэль, — сказал я ему, — я всячески сочувствую вашему спасению: брат Амбросио поведал мне историю вашего обращения, и его рассказ очаровал меня. Какое преимущество для вас, друзья мои! Вы можете похвалиться, что принадлежите к небольшому числу тех избранных, которым предстоит наслаждаться вечным блаженством.
— Двое таких отверженных, как мы, — возразил сын Лусинды с видом величайшего смирения, — не должны были бы льстить себя такой надеждой; но раскаяние грешников может снискать им прощение перед лицом отца милосердия. А вы, сеньор Жиль Блас, — добавил он, — не думаете ли также о том, чтоб заслужить прощение обид, которые вы ему нанесли? Какие дела привели вас в Валенсию? Не занимаетесь ли вы, боже сохрани, каким-нибудь опасным делом?
— Нет, хвала создателю, — отвечал я ему, — с тех пор как мне пришлось покинуть королевский двор, я веду жизнь честного человека: то наслаждаюсь прелестями сельской жизни в своем поместье, лежащем в нескольких милях отсюда, то приезжаю сюда, чтобы развлекаться в обществе валенсийского губернатора, который мне друг и вам обоим тоже хорошо известен.
Тогда я рассказал им историю дона Альфонсо де Лейва. Они выслушали ее со вниманием; а когда я сообщил о том, как от имени этого сеньора отнес Самуэлю Симону те три тысячи дукатов, которые мы у него украли, Ламела прервал меня и обратился к Рафаэлю:
— Отец Иларио, — сказал он, — в таком случае этот добрый купец больше не имеет оснований жаловаться на ограбление, так как похищенное было возвращено ему с лихвою, и наша с вами совесть может быть совершенно спокойна на этот счет.
— В самом деле, — сказал эконом, — перед удалением в монастырь мы с братом Амбросио тайно отослали Самуэлю Симону полторы тысячи дукатов с одним добрым клириком, который согласился взять на себя труд пойти в Хельву для возвращения вышеозначенных денег. Тем хуже для Самуэля, если он способен был принять эту сумму после того, как сеньор де Сантильяна возместил ему все полностью.
— Но ваши полторы тысячи дукатов, — спросил я, — были ли ему доставлены в точности?
— Без сомнения! — воскликнул дон Рафаэль. — Я готов отвечать за честность этого клирика, как за свою собственную.
— Я тоже за него поручусь, — сказал Ламела. — Это — благочестивый священник, наловчившийся в таких поручениях: из-за вверенных ему сумм у него уже было два или три процесса, и все он выиграл с возмещением судебных издержек.
Наш разговор продлился еще некоторое время; затем мы расстались, причем они увещевали меня непрестанно иметь перед глазами суд божий, а я препоручил себя их святым молитвам. После этого я немедленно отправился к дону Альфонсо.
— Вы ни за что не угадаете, — оказал я ему, — с кем мне только что довелось продолжительно побеседовать. Я пришел сюда прямо от двух знакомых вам почтенных картезианцев, один зовется отцом Иларио, другой — братом Амбросио.
— Вы ошибаетесь, — ответил дон Альфонсо, — я не знаю ни одного картезианца.
— Простите, — возразил я, — вы в Хельве видели отца Иларио в роли комиссара инквизиции, а брата Амбросио в должности повытчика.
— О небо! — с изумлением воскликнул губернатор, — возможно ли, чтобы Рафаэль и Ламела стали картезианцами!
— Воистину так, — отвечал я. — Вот уже несколько лет, как они приняли постриг; первый из них — эконом обители, второй — привратник. Один стережет казну, другой — ворота.
Сын дона Сесара задумался на несколько секунд, затем покачал головой.
— Я сильно подозреваю, — оказал он, — что господин ко-комиссар инквизиции и его повытчик разыгрывают здесь какую-то новую комедию.
— Вы судите в силу предубеждения, — отвечал я ему, — но я говорил с ними и вынес более благоприятное впечатление. Правда, человеческая душа — потемки; но, по всей видимости, эти два мошенника, действительно, обратились на путь истинный.
— Это возможно, — сказал дон Альфонсо, — немало есть забулдыг, которые, возмутив мир своим распутством, затем удаляются в монастыри и предаются там суровому покаянию; от души желаю, чтоб наши два инока принадлежали к их числу.
— А почему бы и не так? — сказал я. — Ведь они добровольно приняли иноческий чин и уже долго ведут жизнь благочестивых монахов.
— Говорите, что хотите, — возразил губернатор, — а мне все-таки не нравится, что монастырская казна находится в руках этого отца Иларио, к которому я поневоле чувствую недоверие. Вспоминая то, что он рассказал нам о своих милых похождениях, я дрожу за отцов-картезианцев. Я готов вместе с вами поверить, что рясу он надел совершенно искренне, но вид золота может вновь пробудить корыстолюбие. Пьяницу, отрекшегося от вина, не следует пускать в погреб.
Несколько дней спустя подозрения дона Альфонсо вполне оправдались: отец-эконом и брат- привратник скрылись, захватив монастырскую казну. Эта новость, немедленно распространившаяся по городу, разумеется, развеселила всех насмешников, которые радуются всякой неприятности, постигающей богатых монахов. Мы же с губернатором пожалели картезианцев, но не хвастались знакомством с двумя отступниками.
ГЛАВА VII
Я провел неделю в Валенсии, вращаясь в высшем свете и ведя жизнь графа или маркиза. Спектакли, балы, концерты, пиршества, разговоры с дамами — все эти удовольствия были доставлены мне сеньором губернатором и сеньорой губернаторшей, которым я так угодил, что они с сожалением отпустили меня в Лириас. Перед отъездом они даже заставили меня обещать, что я буду делить время между ними и своим эрмитажем. Было установлено, что зиму я буду проводить в Валенсии, а лето — в своем замке. Заключив со мной такое соглашение, благодетели мои, наконец, разрешили мне уехать, чтобы
