открывал с самой теткиной смерти. Он вываливал груды барахла на пол, перетрясал каждую вещь и, чувствуя себя придурошным Джеймсом Бондом, прощупывал швы. А сделанные вручную еще и распарывал.
До верхних полок добрался уже перед самым рассветом. Нарочно откладывал до последнего.
Наташкину одежду, которой было не так много, тетка раздала сразу после похорон. Она бы все раздала, кроме фотографии в черной рамке, которую повесила над Глебовым столом. И крест вызолоченный боку присобачила.
Крестом же она и коробки отметила. Всего четыре. А Глеб о трех помнил. Вот эти он сам помогал заклеивать липкой лентой и клялся на них, как на могиле, отомстить. Правда, кому мстить, еще не знал.
Липкая лента отходила с треском, отдирая куски сероватого, расслаивающегося картона. Выстраивались на полу фарфоровые совята, покрытые пухом пыли. Лег в сторонку ежедневник за тридцать пятый год. К нему присоединился кожаный кошелек...
Вещей оказалось много, больше, чем Глеб помнил. Но удивило его иное - все вещи не имели смысла. Зачем хранить перевязанные розовой ленточкой письма, которые Наташка писала своему первому возлюбленному, а отправлять стремалась? Для кого беречь серебряные кольца и серьги с лиловыми аметистами? Кому нужны школьные тетради и старый планшет, батарея которого давно издохла, зато наклейка в углу экрана сохранила прежнюю яркость.
Выкинуть.
Оставить.
Быть или не быть? Или просто не маяться дурью, выбросить из головы театральщину и найти то, что почтит память Натальи лучше, чем все хранимое барахло чохом.
Последняя коробка была фирменной почтовой, на ней сохранилась бирка с адресом и синий штемпель, судя по которому, прибыла она незадолго после Наташкиной смерти. Внутри лежал пакет, завернутый в ярко-зеленую шуршащую бумагу. Глеб распорол оболочку ножом, вторую обертку просто содрал.
- В зайце утка, в утке яйцо... а тетка - внучка Штирлица. Беспокоить она меня не хотела.
Тетка со снимка глядела неодобрительно, да только сделать ничего не могла. И Глеб развернул пакет из толстого полиэтилена. На ладонь выпал куб. Гладкие грани, аккуратные швы и никаких признаков того, что в кубе есть что-то, кроме куба.
Записок или полноценных писем в посылке также не обнаружилось. Вряд ли это то, что надо Еве. Но Глеб куб спрятал в рюкзак, а рюкзак повсюду таскал с собой, надеясь поскорей избавиться от этой загадки. Теткины вещи он отдал соседке. Наташкины - сунул на антресоль.
И принялся ждать, считая деньки до прихода. Только об ожидании, как и о поисках, Еве рассказывать нельзя. И Глеб не стал. Оттянув Еву от щита - дался он ей, таких по городу не одна сотня висит - Глеб вывел ее из арки. Он остановился, скинул рюкзак и вынул куб.
- Вот. Больше ничего нету.
- А больше ничего и не надо, - она не сразу решилась взять куб. Разглядывала, как курица миску с зерном, наконец, царапнула ноготком серую грань и поинтересовалась: - Ты знаешь, что это?
- Понятия не имею. Забирай.
- И не жалко?
- Ты... тогда ты сказала, что можешь помочь. Я тебе. Ты мне. По-честному все.
- Ага, - она взяла куб обеими руками, приподняла, примеряясь к весу. - Ты мне, я тебе. Ты мне эту штучку, а я тебе - всех дроидов Анклава. Как ты думаешь, справедлива сделка?
Широкие поля шляпы тенью накрывали Евино лицо, и волосы выглядели обыкновенно - не синие, серо-пегие, и сама она была обыкновенна. А если в этом и, правда? Если Ева - не из башни, а просто девчонка, которая сочинила сказку, заставив Глеба поверить?
Но ведь он видел Еву на похоронах. И другие тоже. И уж они-то не могли ошибиться.
Глеб посмотрел на часы. Напарник, небось, психует. Ничего. Напарник обождет. Он должен понять, что Глеб занят. И если все выгорит, то занятость эта принесет больше пользы, чем все бомбы вместе взятые.
Но Ева чего-то ждет. Ответа на вопрос? Но Глеб не знает, какой ответ ей хочется услышать, поэтому говорит первое, что приходит в голову:
Дальше он не помнил и, силясь замять неловкую паузу, перегнулся через забор, сорвал нарцисс и поднес Еве.
- Эй, крошка, я свою партию отыграл по-честному. За тобой раздача. Неужто не подкинешь верных картишек?
- Эта маска на тебе сидит еще хуже театральной, - сказала Ева, но цветок взяла и принялась методично отщипывать по кусочку от белого лепестка.
- Хорошо, - Ева ответила, когда Глеб решил, что ответа уже не услышит. - Ты заслужил. Я скажу человеку, чтобы к вашему вопросу отнеслись с пониманием. Осталось всего ничего - уговорить Адама. Но вы справитесь.
- А все-таки, что там? - спросил Глеб, указывая на карман. - Что это вообще такое?
- Яблоко. Точнее когда-нибудь оно станет яблоком. Или не быть мне Евой.
Уходить Кира явно не собиралась. Но не попыталась она и остановить Глеба, когда он вытянул иглу из вены, привычно пережав сосуд пальцем.
- Чем займемся, о свет очей моих? - спросил Глеб, пробуя подняться. Получилось. И не штормило почти. Какую бы гадость Игорь не вколол, но от нее реально полегчало.
Кира робко улыбнулась.
- Скажи мне, милый ребенок, в каком ухе у меня жужжит? - Глеб завязал хвост капельницы бантом и протянул Кире. Ее ротик округлился, реснички хлопнули, а пальчики, принявшие подарок, дрогнули.
- Н-не знаю.
- И я не знаю. Значит, жужжит в голове. Ну что, пойдем.
- Куда?
- В гости. Кто ходит в гости по утрам...
- До утра пять часов и пятнадцать минут, - отрапортовала Кира, разве что каблуками не лязгнула, хотя на ней тапочки. Мягкие такие тапочки, в которых удобненько будет по больнице передвигаться.
Нет уж, собственные ботинки Глебу роднее.
- Не важно, радость моя, - Глеб согнул и разогнул руку. Кровотечение остановилось. - Где ты, там и утро.
Синяки почти сошли. Даже ребра в коконе бинтов почти не болели. Везет. А что, Глебу всегда везло, и почему бы сегодняшний вечерок не счесть продолжением везения?
Кира - дура. Хорошо звучит, конечно, но смысл в ином. Если Глебу охота дорыться до сути происходящего, то моментец самый подходящий. Кирочка ляжет спать, а Глеб...
Что-нибудь придумает.
Он всегда чего-нибудь да придумывал.
- Миледи, предлагаю тебе руку почти задаром. Сердце, если не возражаете, попридержу. И все- таки, добрый ангел мой, луч света в этом царстве мрака, скажи, где ты живешь?
