места.
– Эй, подъем, – ледяные пальцы Далматова сжали шею.
Саломея вяло шевельнулась: это его дело, пусть сам и разбирается. А она полежит под теплым одеялом и если получится, то заснет. Сны добры к Саломее, они возвращают в прошлое, к белому-белому дому с синей крышей. Волны черепицы стекают с конька и загибаются, делая дом похожим на пагоду. Во дворе астры расцветают, желтые хризантемы и капризные розы сорта «Дамаск».
– Лисенок, ты что, болеть вздумала?
Та же рука – холоднющая – легла на лоб.
– Отстань, – сказала Саломея и попыталась зарыться в подушки.
Она не больна. Просто зима. И запределье. Далматов должен понять, он ведь сам такой же, искореженный.
– Подъем!
Одеяло слетело на пол. Следом и подушка отправилась. Дождь нашептывал, что это не имеет значения. Зачем вставать, Саломея? Лежи. Отдыхай. Ты так устала…
Ее подхватили, взвалили на плечо, неудобное, острое. Поволокли куда-то. Безо всякого почтения бросили в пластиковый поддон душа и закрыли кабину. С потолка хлынула вода. Много воды. Чудовищно много. Тропический ливень клокотал, облизывая шею, плечи, руки. И жар постепенно приводил в сознание.
– Но не в одежде же! – Саломея поднялась на корточки. В спину тарабанили тугие плети воды, они же стекали по плечам и шее. Воздух приходилось хлебать ртом, а мокрая пижама весила, казалось, центнер. Или все два.
Выпутавшись из нее, Саломея добавила температуры. Уж если душ, то горячий, почти кипяток.
Папа смеялся, что рожденная в огне – не сгорит.
В дверь вежливо постучали.
– Эй, ты там не заснула? Полотенце принести?
– Нет. Да. В смысле, не заснула. Принеси.
Хорошо. Покрасневшая кожа болезненно принимает прикосновения. Веснушки, которые исчезли было, проступают на кистях рук, запястьях, карабкаются на предплечья и плечи, и леопардовая шкура – лучшая защита от депрессии.
Наверное, стоит сказать Далматову спасибо.
Как-нибудь потом.
Саломея выключила воду, но еще некоторое время стояла, глядя, как белые вуали пара сползают с ее кожи. А вода в поддоне не спешила стекать. Добравшись до косточек, она замерла и теперь если опускалась, то крайне медленно.
Сток забился.
Чем? После смерти Веры в комнатах не жили. И душем соответственно не пользовались. Но ведь забился он не сразу? И что это значит?
Приоткрыв дверь, Саломея высунула руку, нисколько не сомневаясь – Далматов рядом. В руку сунули полотенце и предупредили:
– Кофе стынет.
– Выйди, – попросила Саломея. – Только недалеко. Дело есть.
Полотенце было достаточно широким и длинным, чтобы обернуть вокруг тела дважды. Хвостики, во избежание инцидентов, Саломея сжала в кулак.
Выбиралась она из кабины боком.
– Там слив засорился.
Вода стекала с волос, с ног, расплываясь по кафелю прозрачными озерцами.
– Я не сантехник. – Далматов уставился сначала на озерца, потом на волосы и плечи. Впрочем, и ноги удостоились беглого взгляда. Слишком уж беглого. Просто-таки оскорбительного.
Саломея была лучшего мнения о собственных ногах.
– А если там, – она кивнула в сторону кабинки, – что-то важное?
Прозвучало жалко. Далматов пожал плечами и ответил:
– Иди. Одевайся. И поешь. Когда накрывает, еда – лучшее средство. А я здесь… разберусь.
Саломея кивнула. Этот вариант вполне ее устраивал, поскольку с душевыми кабинами подобного типа ей сталкиваться не приходилось, да и сама мысль о трубах, патрубках и болтах с гайками внушала глубокое отвращение, вероятно прописанное в женских генах. Где-то там сидело и неудовлетворенное любопытство, которое требовало немедленно выяснить, где это Далматов провел прошлую ночь, во сколько он вернулся. Зачем ему отрава.
А за окнами лил дождь. Капли скользили по стеклу, сталкивались друг с другом, сливались, образуя пленку, из-за которой в комнате становилось темно. А в темноте ждет запределье.
Саломея, переодевшись – вещи брала из сумки наугад, лишь бы потолще, потеплее, – включила свет. Но его было так мало. Слишком мало, чтобы жить. И она, спеша отогнать влажную осеннюю зыбь, зажигала огни на восковых столпах свечей, на железных грифах бра и в шелковых трубах напольных светильников.
Вероятно, Вера тоже боялась темноты, иначе зачем ей столько света?
И все равно его было слишком мало.
– Там ничего, кроме волос, нету… – Далматов остановился на пороге. – Зато волос слишком много. И по какому поводу иллюминация? Мило, конечно, но свечи явно лишние. Пожар нам не нужен…
Он задул рыжие огоньки, и каждая смерть – маленькая, но такая болезненная – была подобна уколу иглы. Сердце-подушка из красного плюша готово принять сотню игл. Саломея выдержит.
– Пожар. – Она вдруг испугалась.
Как не подумала, что пламя перепрыгнет на мебель? На скатерть? Огненный цветок способен подняться до небес, и однажды он отобрал у Саломеи дом.
– Пожара не будет, – Илья кинул на стол темный волосяной ком. – Не будет пожара. Слышишь?
Лампы мигают. Далматов не видит. Никто не видит, кроме Саломеи. Это саламандры пляшут меж металлических рожек, дергаются, получая удары током, и дарят свет. Но саламандрам надоест, и лампы выстрелят.
Бах. Бах. И дождь из стекла перед градом из ящериц.
– Ты взяла его с собой, верно? – Далматов сжал голову Саломеи и заставил посмотреть вверх, к потолку, где крутилось огненное колесо.
– Где он?
– Кто?
Сложно смотреть, когда свет ослепляет. А без света – зима. Зимой холодно, но в огне легко согреться. Далматову не понять. Он замерз и уже навсегда, еще раньше, и теперь только хуже.
– Где брегет? В вещах?
Саломею толкнули на кровать. Она села. Перед глазами роилась красно-синяя мошкара, а в ушах трещало. В кострах всегда трещат, разламываясь, поленья. И еще ветки. Шишки. Сосны плачут желтой смолой. А Далматов обыскивает вещи Саломеи. Это справедливо – око за око.
– Внизу, – подсказывает Саломея. – Но тебе трогать нельзя. Он мой.
– Твой.
– А ты хочешь украсть.
– Да неужели…
– Ты появился только сейчас, хотя мог бы и раньше. Заказ пришел?
– Точно.
Он вытащил черную коробку, которая разломалась надвое.
– Я тебя не виню. Ты же иначе не способен. Украсть вот. Или обмануть.
Единственный глаз саламандры сверкал зло, гневно. Он заставлял других ящериц, запертых в хрупкие коконы ламп, дергаться и рваться на свободу.
– Ясное дело, – Илья вытряхнул собственные вещи на пол, и кофр тоже.
В ящике обнаружилось двойное дно и футляр из черной кожи со знакомым рисунком рун. Брегет
