– Что? А, нет… спасибо. Очень помогают. Боли прошли. Ну почти совсем прошли, – он вздохнул и признался: – Но потом вернулись.
И подозреваю, что дело не во внезапной утрате моими препаратами целебных свойств.
– Тебя тревожит дело Уайтчепельского убийцы? – По тому, как исказилось лицо инспектора, я понял, что угадал.
– Глупое прозвище.
И здесь я всецело согласился с Абберлином.
– У одного другого моего пациента также случаются боли. Вернее, он думает, что болен. И тело соглашается с разумом. Он начинает кричать, что ему режут руку, и даже вид этой руки, целой и невредимой, не является для него аргументом. И знаешь, Фредерик, тот мой пациент не лукавит. Ему действительно больно.
– И как вы это объясните?
– Ну… были времена, когда люди стремились исцелять не тело, но душу, полагая, будто она главнее бренной плоти. Будет здорова душа, излечится и тело. Сейчас многие обратились к разуму, вернее, к безумию, которое есть болезнь разума. И обнаружили, что девиации разума весьма часто влекут за собой и телесные несовершенства. Я же думаю так… пусть моя теория и не имеет под собой достаточных материальных обоснований, но я и не собираюсь предоставлять ее на суд общественности.
Бросив взгляд на Абберлина, я убедился, что меня слушают – и весьма внимательно.
– Алхимики признавали, что мир сотворен четырьмя стихиями, из которых берут начало все материи и силы. Человек в метафорической природе своей есть единство четырех сил. Тело. Сердце. Разум. Душа. Тело смертно и потому спешит жить. Оно ощущает сладость и горечь, жар и холод.
– Боль, – очень тихо сказал Абберлин.
– Да. И оно бежит от боли. Наше тело трусливо и склонно к пресыщениям. Говоря языком древних алхимиков, оно суть земля и ищет земного, материального. И если бы существовало лишь оно…
– Люди были животными.
Они порой и есть животные, но мне не хотелось огорчать инспектора подобным выводом.
– Однако, кроме тела, Господь наделил нас и разумом, который тоже не вечен, но, запертый в теле, он подобен мудрецу, сидящему в башне.
Мне самому понравилась моя аллегория.
– Он смотрит глазами тела, слышит его ушами, но не довольствуется лишь тем, что видит и слышит. Ему надобно понимание сути звуков и запахов, самого мира, находящегося вне башни. Его стихия – воздух. И одни существуют в состоянии вечного безветрия, а другие рождают бури, что способны перевернуть мир. Сердце… это пламя. Огонь, без которого дому тела холодно, но он же, получив свободу и выбравшись из камина, способен этот дом испепелить.
– Вы говорите о любви?
– О страсти, Фредерик.
О той страсти, что снедает меня денно и нощно. Что приходит в сны, а наяву ослепляет глаза мерзостью улицы. Эта страсть уже сильнее меня, и разум подчинен ей.
Способен ли я остановиться?
Нет. Три медных кольца и несколько листов, вырезанных из дневника, не позволят. Они – мои немые стражи.
– И о любви тоже, ибо она – суть всех страстей. К человеку. К дому. К собственным слабостям. К пьянству. К игре. К чему бы то ни было. Но если человек не справляется с собственной любовью, то пламя его сожжет и разум, и душу, и в конце концов, само тело.
Удастся ли мне уцелеть? Или же Абберлин выйдет на мой след? Его это огорчит. И меня тоже.
Вдали показалось здание больницы. Пожалуй, мне пора заканчивать внезапную лекцию.
– Осталась душа. Последняя стихия. Вода. Родник, что пробивается сквозь толщу скал, поит землю и смиряет ветер. Или полноводная река, способная остановить взбесившееся пламя. Или же море, что затапливает все и вся. Благословенны те, кто взращивает душу… их почитают за святых.
– Или за безумцев.
– А разве это не одно и то же? – Я улыбнулся, и Абберлин ответил на улыбку.
Все же он – хороший человек. И мне искренне жаль, что приходится его использовать в собственных корыстных целях. Но кто я такой, чтобы спорить со страстями собственного сердца?
Кеб остановился, но мы продолжали сидеть, словно ощущая незаконченность разговора.
– То, что случилось с тобой в Лакхнау, слишком уж тесно сплавило разум, тело и душу. И теперь неудовольствие разума сказывается на теле, как и мучения души…
Абберлину было мучительно стыдно.
Мэри… белая кожа, холодная, как лед. И капли пота на ней – изморозь. Волосы, которые пахнут лилией. Пряди скользят меж пальцев, и запах остается в ладони.
Бледные губы. Жадные глаза.
Найдите себе кого-нибудь, более подходящего вашему положению, инспектор.
Оставьте нас в покое.
Ты же дал слово, Абберлин. И совесть согласилась, что оставить семейство Уильямс в покое – правильно. Ты держался до последнего. Ходил по комнате, и Кэтти Кейн, которая осталась у тебя, как остается подобранный на улице котенок, следила за тобой. Ей хотелось заглянуть в твои мысли.
Вряд ли они пришлись бы ей по вкусу.
Ты мерзок, Абберлин.
Тело. Душа. Разум. Сердце. Сплавлены воедино гневом Лакхнау? Или переплетены нежными руками дамы в белом.
Белое в Индии носят вдовы. А Смерть – не первая ли из их числа? Но как бы там ни было, разве она виновата, Абберлин? Ты ведь сам явился к доктору. Чем оправдаешь себя на этот раз? Ты держался сколько смог. Шел по следу, старательно просеивал информацию, вылавливая те редкие крупицы, которые тебе казались жемчужинами. Ты бережно приносил эти жемчуга к Чандлеру, надеясь, что профессионал в нем победит сноба.
Бессмысленно.
Они взяли Пизера на грабеже. И счастливые тем, что поймали неуловимого Красного передника, поспешили заявить о победе на весь свет.
Ты, никак, завидуешь чужой славе, Абберлин?
Нет, себе ты, конечно, повторяешь, что убийца должен быть пойман, пока не совершил новое злодеяние. А он совершит и уже скоро.
Считаешь себя зрячим среди слепцов? И пытаясь это доказать, ты потревожишь человека, которого обещал отпустить. Ты улыбаешься ему и думаешь о том, что спал с его женой.
Толстые стены морга отсекали звуки. Безмолвные свидетели всех бесед, мертвецы ждали своего часа быть омытыми и переданными в заботливые руки кладбищенских сторожей.
