Ты тоже когда-нибудь окажешься в подобном месте, Абберлин. Ведь у тебя не осталось родных, чтобы позаботиться о тебе, мертвом. И твой удел – несколько дней в холоде, а потом – простой гроб от военных или Скотланд-Ярда. Поминальная служба. И скорое забвение.
Ты же знал это всегда. Так почему теперь вдруг испугался?
Это тело держали наособицу, не столько для нужд полиции – все осмотры были сделаны еще на месте, – сколько желая подчеркнуть особость данной смерти.
– Вот, – Абберлин сдернул белые покровы. – Что вы скажете, Джон?
– Ну… во-первых, что она мертва уже несколько дней. И несмотря на холод, процессы разложения начались. Обратите внимание на кожные покровы. Они начали ослизняться…
Монотонная речь вплеталась в тишину этого места, не разрушая ее, но наполняя.
Абберлин слушал. Совесть не отпускала. У нее бульдожья хватка и самые честные намерения, оттого сложно бороться с нею. И стоит сдаться. Признаться. Раскаяться…
Выдать Мэри, что тоже невозможно.
– Смерть наступила быстро… а потом он… – доктор Джон сунул руку в потемневший разрез. – Удалил часть органов. Матка… часть яичников… он неплохо справился. Крупные сосуды не повреждены. Соседние органы тоже.
– Возможно, что он мясник? – Эту версию озвучил Чандлер. И с ним согласились: ведь Пизер подрабатывал в мясной лавке.
– Мясник? О нет… мясники – народ грубый. Я бы сказал, что человек, сделавший это, имеет опыт. Либо ему приходилось убивать прежде. Либо…
Пауза. Вздох. И окончание фразы:
– …он – врач.
– Спасибо, Джон.
Выходит, ты прав, Абберлин. Тебе следует радоваться, ведь теперь ты точно знаешь, что Пизер не виновен. И если попросить Джона о независимом врачебном заключении, ему поверят, ведь дано оно не кем-нибудь, а королевским хирургом. И баронетом. И человеком, репутация которого кристально чиста. Была чиста, пока ты не поставил на ней пятно, Абберлин. А теперь смеешь просить еще об одной услуге.
– Не за что. Ты не поможешь? – Джон указал на кувшин с водой и старый таз.
Руки он мыл тщательно, грубой щеткой оттирая белую кожу, намазывая толстым слоем полужидкого мыла, которое издавало весьма резкий кисловатый аромат.
– Гнилостные процессы – вещь опасная, мой друг. Бывает, что неосторожный врач сам становится пациентом. Парадокс. Как охотник, ставший жертвой. К слову, ты мне должен.
– Сколько?
– Нисколько, – Джон вытер руки, – рассказ. Он остался незавершенным. Предлагаю это исправить. Здесь неподалеку имеется местечко, недорогое и уютное…
Таверна «Старый хряк» возникла еще при правлении Рыжей Бет, благополучно пережив и королеву, и короля, несколько смут и одну гражданскую войну. Не спеша меняться, она и хозяев подбирала одинаково хромоногих, сумрачных, но разбирающихся в еде и выпивке.
Джона встретили как старого знакомца. И Абберлину кивнули, давая понять, что, дескать, знакомы, пусть и не имели чести принимать в гостях.
– Мне нравятся подобные места, – признался Джон, освобождаясь от пальто, шляпы и перчаток. – Они сумели сохранить истинный дух Британии. Думаю, нам следует выбрать место поближе к камину.
Тот был огромен. Рыжее пламя выплясывало на углях, выныривало из пасти камина и, дыхнув жаром, растекалось по обожженным камням. Над огнем свисали цепи, старые, прокаленные до черноты, но, как уверил Джон, – вполне крепкие. Имелись и крюки, на которых прежде крепились вертела с кабанами.
– Здесь замечательно готовят перепелов. И фаршированный брусникой заяц по-своему хорош. Оленина опять же… – Джон загибал пальцы, и подавальщик, хмурый мужик с перечеркнутой шрамом рожей, кивал, запоминая заказ. – И горячего пива, будьте добры. С травами. Вы же не против выпить?
Абберлин кивнул. Он замерз еще там, в морге, пусть и спускался в одежде, но холод пробрался сквозь сукно и в толстую кожу зимних ботинок.
Зимой Абберлин точно околеет.
– Это у тебя от малокровия, – пояснил Джон, отпуская подавальщика. – И от недостатка жировой ткани. Проще говоря, ты мерзнешь, потому что голоден.
– Я не голоден.
– Ты не ощущаешь голода, Фредерик. А это – несколько иное. Твой разум игнорирует крик твоего тела, и ему остается лишь подчиняться.
В руках доктора появились часы. Кажется, Абберлин видел их прежде: серебряный брегет с ящерицей на крышке. Тонкая цепочка обвила палец, и часы качнулись.
Влево. Вправо.
– Сядь ближе к огню, – попросил Джон. – И расскажи…
Рассказ Фредерика Абберлина об осаде Лакхнау[2]
Про осаду Лакхнау писали много. О мужестве гарнизона, который не растерялся, но сумел собрать всех англичан, укрыть их в губернаторской резиденции и продержаться до прихода подмоги.
Это было так, доктор. И не так.
Мы никого не собирали. Мы бежали. И когда двери поместья закрылись, то с той стороны еще оставались люди. Об этом не принято говорить… да и скажи я – не поверят. Вы – другое дело.
Я говорю себе, что тогда невозможно было спасти всех, но… мы и не пытались. Мы сидели за стенами, разбирая оружие, радуясь тому, что Лоусон запасся порохом и пулями. Мы кричали, пытаясь заглушить еще недавний страх, и стреляли в темноту.
У смерти черные глаза, доктор.
Как дуло ружья, по которому летит твоя пуля. Как кровь на штыке… как ночь над Лакхнау.
Восстание подняли сипаи. Мы полагали их союзниками, учили, вооружали, но… мы не были готовы признать их равными. Обезьяна в мундире все равно останется обезьяной. А именно так к ним относились. Принцы. Шахи… никто и ничто. Туземные князьки, которых держат, чтобы стращать местных.
Кукольный театр британского правительства.
Однажды куклы сообразили, что имеют оружие, знание и многое, чего не имели прежде. Так стоило ли сносить презрение белых господ? Было еще кое-что.
Голод. Вы называете истощенным меня, доктор, но вы не видели действительно истощенных людей. Крупная голова на тонкой шее, мышцы которой ослабли настолько, что не способны шею держать. На коже – язвы. На них слетаются мухи. А у человека уже нет сил согнать их. Но он живет.
В Индии множество голодных. Мне говорили, что местные ленивы и сами во всем виноваты. Но теперь я знаю правду – виноваты мы. Мы пришли на их землю со своим британским порядком. Мы отобрали их поля, их еду, их мужчин и женщин, ведь нам так нужны были рабочие руки… говорят, что теперь там еще хуже. Не знаю, возможно ли такое.
Там, в Лакхнау, мы быстро ощутили, что есть голод.
В первый день мы боялись и стыдились глядеть друг на друга. Во второй – воевали. Когда воюешь, то думаешь лишь о войне. Сипаи притащили пушки и некоторое время обстреливали нас. Только
