Распутин. Выстрелы из прошлого

послания французов, опубликовал его в газетах в урезанном виде - вот и случилась война…

Это, конечно, вздор. Из-за подобных пустяков войны не вспыхивают. Причина как раз и была в том, что французы вознамерились присвоить Рейнскую провинцию, по выражению прекрасно разбиравшегося в проблеме И. С. Тургенева, «едва ли не самый дорогой для немецкого сердца край немецкой земли». Наполеон III, подобно многим его коллегам-монархам в другие времена, хотел устроить «маленькую победоносную войну», чтобы отвлечь внимание от внутренних политических и экономических проблем…

Вот что писала французская газета: «Наконец-то мы узнаем сладострастие избиения. Пусть кровь пруссаков льется потоками, водопадами, с божественной яростью потопа! Пусть подлец, который посмеет только сказать слово „мир“, будет тотчас же расстрелян как собака и брошен в сточную канаву».

Другой журнал заранее бахвалился: «Наши солдаты так уверены в победе, что ими овладевает как бы скромный страх перед собственным неизбежным триумфом». Третий уверял, что Франция идет воевать с Пруссией, чтобы… возвратить немцам их свободу! Начинаешь думать, что прав был Бисмарк, когда называл Париж сумасшедшим домом, населенным обезьянами…

А французские политики тем временем отказывали в субсидиях женевскому Красному Кресту: он ведь будет заботиться не только о французских, но и о немецких раненых, а это неправильно…

В конце концов Франция объявила войну Пруссии, и колонны французских пехотинцев в красных традиционных штанах, эскадроны гусар в расшитых золотом ментиках браво вторглись на прусскую землю…

Одновременно с этим особым постановлением из Франции стали изгонять всех мирных граждан немецкого происхождения, издеваясь, унижая и грабя до нитки. Видевший это Тургенев писал с горечью: «Разорение грозит тысячам честных и трудолюбивых семейств, поселившихся во Франции в убеждении, что их приняло в свои недра государство цивилизованное».

Французские газеты… Лучше всего о них сказал опять-таки Тургенев: «Я все это время прилежно читал и французские, и немецкие газеты и, положа руку на сердце, должен сказать, что между ними нет никакого сравнения. Такого фанфаронства, таких клевет, такого незнания противника, такого невежества, наконец, как во французских газетах, я и вообразить себе не мог… Даже в таких дельных газетах, как, например, „Temps“, попадаются известия вроде того, что прусские унтер-офицеры идут за шеренгами солдат с железными прутьями в руках, чтобы подгонять их в бой, и т. п. И это говорится в то время, когда вся Германия из конца в конец поднялась на исконного врага».

Как именно шли немцы на войну, позже писал Ф. М. Достоевский, в то время живший в Дрездене и видевший все своими глазами: «Я видел тогда эти войска и невольно любовался ими: какая бодрость в лицах, какое светлое, веселое и, в то же время, важное выражение взгляда! Все это была молодежь, и, смотря на иную проходившую роту, нельзя было не залюбоваться удивительной военной выправкой, стройным шагом, точным, строгим равнением, но в то же время и какой-то необыкновенной свободой, еще и невиданной мною в солдате, сознательной решимостью, выражавшейся в каждом жесте, в каждом шаге этих молодцов. Видно было, что их не гнали, а что они сами шли. Ничего деревянного, ничего палочно- капрального, и это у немцев, у тех самых немцев, у которых мы заимствовали, заводя с Петра свое войско, и капрала, и палку. Нет, эти немцы шли без палки, как один человек, с совершенной решимостью и с полной уверенностью в победе. Война была народною: в солдате сиял гражданин, и, признаюсь, мне тогда же стало жутко за французов, хотя я все еще твердо был уверен, что те поколотят немцев».

Ничего удивительного: Достоевский видел солдат, идущих защищать родину от агрессора…

И французов стали колошматить. Они развязали войну, не мобилизовав армию - да, кроме того, шли завоевывать, то есть грабить, а такая армия при первой серьезной неудаче теряет боевой дух (как и произошло с французами сто лет назад, при Фридрихе Великом). Вдобавок национальные обычаи французов были самыми дурацкими, к примеру, они все передвижения своих войск подробнейшим образом описывали в газетах. И вот вам исторический факт: 3-я прусская армия разминулась с французскими войсками маршала Мак-Магона и потеряла противника. Но тут немцам попадает в руки свежая французская газета, где подробно расписано, как Мак-Магон расквартировывает войска в Реймсе. Немцы, обрадовавшись, повернули к Реймсу, в самом деле нашли там Мак-Магона и чувствительно ему всыпали…

Не надеясь на свои силы, французы пустили в дело колониальные части негров и арабов. Воевали те не ахти, но вдоволь зверствовали над немецкими пленными, ранеными и медсестрами. Однако французы искренне считали, что в составе прусских войск сражаются некие «дикие гунны». Так и отвечали в ответ на послевоенные упреки в зверствах: а зато у вас дикие гунны в кавалерии служили!

Откуда эта глупость взялась? Да оттого, что во всех армиях Европы те кавалеристы, что в Пруссии и России именовались «уланами», звались «лансье» либо «лансер», от слова «копье». Слово «улан» турецкого происхождения. Вот французы от своего великого интеллекта и решили, прослышав про «улана», что пруссаки на них послали каких-то диких азиатов, навербованных то ли в Турции, то ли в дебрях центральной Азии. И эта байка дожила до Первой мировой: мол, пруссаки нас разбили из-за наемных гуннов…

Между прочим, симпатии всей Европы были как раз на стороне Пруссии - за исключением Австрии и Дании, незадолго до того чувствительно получивших от пруссаков по сусалам. Естественно, и в России были только рады поражениям французов - еще свежа была память о Крымской войне, еще были живы и полны сил многие ее участники (кстати, и во время австро-прусской войны в России симпатизировали именно Пруссии). К тому же прусский император Вильгельм I был кавалером русского Георгиевского креста (полученного за бои против Бонапарта). События оценивались в России однозначно: наши бьют «поганого хранцуза». Император Александр II наградил нескольких отличившихся в боях прусских офицеров Георгиями (как и после австро-прусской войны).

Пруссаки были наши! Круша лягушатников, они и за нас, получалось, отплатили. Вильгельм совершенно искренне писал Александру: «Воспоминания о вашей позиции по отношению к моей стране будут определять мою политику по отношению к России, что бы ни случилось».

В конце концов Франция капитулировала у нее осталось достаточно войск, но дух был сломлен, они шли грабить и захватывать, а потому, столкнувшись с нешуточным отпором, сломались, как сто лет назад их предки, бежавшие от Фридриха Великого…

Сразу после этого во Франции грянула «революция», низложившая Наполеона-Малютку. Крепко подозреваю, здесь сыграли роль те же самые шкурные соображения: император им нанес удар в самое сердце, обещал захватить новые земли и массу трофеев, а вместо этого задрал лапки перед «дикими гуннами». Тонкая, ранимая душа француза, уже раскатавшего было губья на прусские колбасы и баварские виноградники, никак не могла этого вынести. Вот и разжаловали Наполеона из императоров, как не оправдавшего надежд на трофеи…

А вслед за низложением Наполеона в Париже вспыхнул очередной бунт, вошедший в написанную коммунистами историю как «Парижская Коммуна». О ней принято было отзываться в самых возвышенных выражениях - но на самом деле это был просто-напросто мятеж многотысячного маргинального элемента, проще говоря, черни. В Париж моментально слетелись шизофреники из многих стран, люди той породы, что спокойно жить не могут: итальянские карбонарии, русские нигилисты, польские сепаратисты и прочий одержимый революцией неважно где, какой и чьей - сброд.

Продержалась эта банда, слава богу, всего семьдесят два дня. Но за это время они успели расстрелять сотни заложников из «буржуазии и контрреволюционеров», в том числе архиепископа Парижского, поджечь немало исторических зданий, памятников архитектуры. Покушались даже взорвать собор Парижской Богоматери, но не хватило умения и силенок.

Спасать положение пришлось опять-таки пруссакам. Они освободили из лагерей для военнопленных шестьдесят тысяч человек, вернули им оружие, и этот корпус, надо отдать ему должное, быстро покончил с парижскими мятежниками.

Почти нет ничего, за что стоило бы хвалить французов, но исключения все же случаются. Например, мне чрезвычайно нравится, как они поступили со своим «великим живописцем» Поставом Курбе. Этот субъект Парижскую Коммуну приветствовал с восторгом, стал ее видным деятелем, этаким «министром культуры» и выступил инициатором сноса памятника Бонапарту, Вандомской колонны.

Так вот, после разгрома коммунаров его не стали сажать, чтобы не создавать нового мученика в