глотком, почти профессионально занюхав ладонью. – Ты ведь специально это устроила? Не понимаю, зачем?!
Сложно объяснить, просто… надоело быть плохой.
Надоело быть хорошей.
Существовать, лавируя между чужими интересами. Танечка хочет одного. Ольга – другого. Анечка – третьего. Галина всего и сразу, но молчит. Витольд же говорит постоянно, но лучше бы молчал.
Это они высосали из Алины жизнь. Из-за них под сердцем гулко и пусто, и даже коньяк не в состоянии согреть эту пустоту.
– Ты говоришь, что имеешь право на деньги. Возможно. А я имею право знать, чего вы стоите.
Алкоголь в стакане не имеет ни вкуса, ни запаха.
– И что мне делать? – этот Галинин вопрос смешон, как и она сама. Глупая курица, которую, как ни наряжай, цесаркой не сделать. Хотя, если разобраться, цесарка – та же курица, только благородных кровей.
– Что хочешь, – ответила Алина. – Оставайся. Уезжай. Делай вид, что все в порядке. Или не делай. Только… завтра в два часа будет семейный обед. Пожалуйста, появись. И проследи, чтобы все остальные тоже были.
– Анька больна.
– Не настолько серьезно, чтобы не уделить часик любимой тетечке.
Все сказано, все выпито, а Галина не уходит. Топчется-топчется на пороге, терзает руками отворот пиджака. Какая она жалкая! Какие они все жалкие!
– Что еще?
– С завещанием… ты же не серьезно?
– Пока нет, – Алина смотрелась в зеркало. Из зеркала на Алину смотрела темноволосая женщина с очень светлой кожей.
Остаток ночи Дашка провела в больнице. Ей, конечно, говорили, что смысла в том нету, что Тынин вряд ли придет в сознание, а спать лучше дома, но Дашка осталась.
Пришлось заплатить за палату и за вторую койку. Дашка легла, переодевшись в принесенное, стерильное, потрогала ломкое больничное белье и, закрыв глаза, представила, что ничего этого нет.
Не вышло. Больничные запахи проникали внутрь вместе с тусклым светом и приглушенными ночными звуками. Тихо дребезжала каталка. Скрипело старое дерево, норовя дотянуться ветвями до окна. Мелькали на двери тени. Адам дышал ровно, но как-то очень медленно, и Дашке всякий раз замирала на паузе между вдохом и выдохом. Все казалось, что слишком длинна эта пауза.
Потом она перевернулась на бок и уставилась на монитор, по которому ползла зеленая лента. В углу поблескивали цифры, тихо гудел мотор.
Сама палата невелика. И кровати стоят плотно друг к другу. Протяни руку и коснешься. Дашка протянула. Коснулась. Вялые пальцы, и порезы недавние наощупь видны. На запястье пульса нет. Зато есть на мониторе.
Следовало бы поспать. Завтра тяжелый день и вся надежда на Вась-Васю.
– Ты дурак, Адам. Какой же ты дурак! Ты хоть понимаешь, чем все это могло закончиться? – Дашка шептала, чтобы было не так жутко. – Ты, главное, приди в себя, пока я тут. Я не хочу, чтобы ты еще испугался, понимаешь? Я просто скажу тебе, что все в порядке и что заберу тебя, как только врач позволит. А он позволит, когда твоя дыра в боку заживет. И еще он не станет лезть в голову и копаться в твоих безумных мозгах. Ему все равно. И это хорошо. Слышишь? Конечно, нет.
Дашка вздохнула. Она заставила себя закрыть глаза и считать баранов.
Раз. Два. Три.
Неродной ребенок. А Серега и вправду не похож на сестрицу. И на мать. И на тетку. И на отца.
Белая-белая кожа и почти прозрачная роговица, и в сумерках глаза выглядят лиловыми из-за просвечивающих капилляров. Совпадение? Или… или Дашка видела где-то подобное. Где? На портрете! Когда Алина рассказывала про Эржбету Батори, она показала портрет. И еще уточнила, что это – лишь репродукция. Нет, это совсем уж чушь. Или очередная мелкая тайна, которая так же не важна, как и кольцо на руке Алины? То самое, простенькое, от вопроса о котором она просто отмахнулась. А Дашка поверила.
Лежать стало тяжело, и Дашка села, одернув рукава слишком короткой пижамы. В плечах куртка была великовата и висела мешком, а рукава вот недотягивали до запястий. Смешно, наверное, смотрится.
Она выглянула в коридор, и дремавшая медсестра встрепенулась:
– Случилось что?
Медсестра говорила шепотом, но в тишине больничной он был хорошо слышим. Дашка помотала головой и, выбравшись из палаты, спросила:
– А вы не знаете, если родители смуглые, то ребенок может получиться светлым? Совсем светлым? Как альбинос?
Медсестра зевнула так широко, что стали видны коронки на коренных зубах.
– Не знаю, – ответила она, подпирая щеку горстью. – Вот по крови понять можно. А так… не, не знаю. И вообще не нарушайте режим!
Дашке не осталось ничего, кроме как вернуться в палату. Адам лежал на кровати, но глаза его были открыты. И маску стащил.
– Привет, – сказала Дашка, проглотив обычное «придурок». – Верни маску. Или давай я?
– Функции дыхательной системы не нарушены, – ответил он сипло и, облизав губы, спросил: – Зачем ты здесь?
Странный вопросец. Хотя не самый странный из тех, что от Адама услышать можно.
– Ну… я испугалась! Знаешь, как я испугалась?! И вообще ты не имел права так поступать!
– Извини.
Как будто его извинение что-то изменит.
– У тебя дыра в боку. Тебя шили. И кровищи потерял не меряно. Поэтому верни маску, а не то врача позову! – Дашка шмыгнула носом и, мазнув ладонью по глазам – сухие, к счастью, – добавила: – Не делай так больше, хорошо? Я не хочу остаться совсем одна.
– Хорошо.
Молчание. Прибор пикает, считая удары сердца, выплетает зеленую линию жизни на мониторе. А чертов упрямец дышит сам. Функции у него, видите ли, не нарушены!
– Я слышал твой вопрос. Полагаю, вероятность высокая.
– Чего вероятность? – не сразу поняла Дашка. – Того, что Серега – не родной ребенок?
– Да. Имеющаяся совокупность рецессивных признаков, проявившихся в фенотипе, подтверждает это, – Адам говорил, делая долгие паузы между словами. – Альбинизм. Тонкие соединенные над переносицей брови. Сросшиеся мочки ушей. Рецессивны. При гетерозиготности родителей вероятность проявления каждого признака – одна четвертая. При пересчете совокупности, уменьшается. В случае, если один из родителей рецессивен по обеим аллелям – увеличивается.
– Ты не трепись, ты…
– Форма лица. Ямочка на подбородке. Доминанта. У родителей нет. Доминанта извне. Минимум один – чужой. Не надо врача.
– Тогда замолчи!
Эксперт хренов! Злости на него не хватает. И на себя за то, что слушает. Надо было сразу заткнуть, так ведь нет, сперва любопытство удовлетворить, а потому уже…
– Ты выздоравливай, – Дашка нашла руку Адама и нежно сжала. – Ты выздоравливай и все будет иначе. Обещаю.
– Иллюзия. Объективную реальность изменить невозможно.
В назначенный срок Дашка выпала из больницы с больной головой и желанием вернуться как можно скорее. Конечно, доктор – новый, но похожий на старого, как брат-близнец – говорил что-то про благоприятные прогнозы и больничный распорядок, но Дашка мало чего поняла.
Вась-Вась ждал за воротами. Опершись на капот старой «девятки», лузгал семечки, и стая воробьев суетилось у самых ног его. Дашку воробьи встретили возмущенным чириканьем, хлопаньем крыльев и белым
