пятном на пальто. Вась-Вась, вытащив из кармана бумажный платок, протянул:
– Сударыня, ваш вид внушает мне некоторые опасения, – сказал он, высыпая семечки в карман. – Я даже и не знаю, могу ли я позволить вам…
– Можете.
Пятно оттерлось, платок полетел в урну и Дашка, протянув ладошку, попросила:
– Семечек дай.
Отсыпал. Забавный он, Вась-Вась, при дневном свете он выглядит менее внушительно. Скорее даже потрепанно. Рукава у куртки лоснятся, из карманов выглядывают пятерни кожаных перчаток, а черная шапочка собралась складками, сделавшись похожей на колпак.
– Увы, таков, каков есть, – поклонился Вась-Вась и мягко напомнил: – Время.
– Сейчас.
Дашка грызла семечки остервенело, целиком сосредоточившись на этом нехитром занятии. Закрыв глаза, она мысленно отодвинула границу сна на «потом», затем вытащила ночные Адамовы измышления и попыталась донести их до нечаянного помощника. Тот выслушал внимательно и, подав новый платок, которым сам же оттер Дашкины пальцы от налета сажи, произнес:
– Вполне возможно. Вполне. Но если взять в качестве опорной первую версию, данный факт не имеет значения. Важен гребень, а не мальчишка. Итак, леди, прошу.
За руль Вась-Вась вползал боком, пытаясь вписаться между седушкой и рулем. Подмерзшая куртка похрустывала, ботинки скрипели, а машина кряхтела, как древний старик.
– Вы уж извините. Вы, верно, не привыкшие к подобным…
– Привыкшие, – оборвала Дашка. – Мы ко всему привыкшие. Поехали. Оно ведь как: раньше сядешь, раньше выйдешь.
– Тоже верно.
Анечка проспала всю ночь. И утро тоже. Сквозь сон она ела, сквозь сон говорила с мамой и Серегой, и Кузькой тоже, хотя насчет него Анечка не была уверена. Может, привиделось?
Ей в последнее время часто видится странное.
И гребень пропал. Гребня жалко. Его Эржбета Батори Анечке подарила, женщина из сна, у которой в замке залы с трофеями и венецианское зеркало.
– Я не понимаю, зачем нужно тащить девочку?! Пусть отдыхает! – мамин голос ввинтился в черепушку, как штопор, и застрял. Сейчас она снова откроет рот, и черепушка разломится.
Жаль.
– Да у нее температура! Ей плохо! Ее в больницу надо!
– Больница подождет.
Это кто? Тетечка! Почему она сердится? И на кого? Анечке не хочется, чтобы в доме оставалось, как раньше. Плохо. Все злые и друг друга ненавидят. А надо, чтобы любили. Правильно, чтобы любили.
Анечка заставила себя открыть глаза и улыбнуться. А еще сказать:
– Я не хочу в больницу.
– Она не хочет в больницу, – поддержала тетечка, наклоняясь близко-близко. Духи у нее вкусные. Ландышевые.
– И ты будешь слушать, чего она хочет? – а мать сердится. От нее злость волнами накатывает, как прибой. Того и гляди накроет Анечку, утянет на дно и по камушкам.
Она была в Крыму, там камни на море круглые, скользкие, особенно если водорослями покрыты. И когда солнце светит, вода прозрачная-прозрачная, а по камням вытягиваются золотые дорожки.
– Это ненадолго, – обещает тетечка непонятно кому. Наверное, все ж маме. Но Анечка кивает и садится в кровати. Ее одевают, и в одежде сразу становится душно, как если бы в панцире каком.
– Терпи, – шепчет Серега. Когда он появился? Анечка не помнит. У нее жутко начинает болеть голова. Это из-за волос. Какие они тяжелые! И спутались. Надо расчесать, но гребень украли.
– Найдется. Погоди, все найдется.
Серега берет Анечку на руки. Какой же он сильный! И хорошо, что он – Анечкин брат. Ну или не совсем брат, если тому разговору верить. Но Анечке не хочется верить. Ей хочется спать.
– Потерпи, маленькая. Пожалуйста.
Он давно Анечку маленькой не называл. С того самого времени, как в этот дом переехали. В доме появились Танька и Олька, а про Анечку все забыли. Это было нечестно!
– Все будет иначе, – Серега неловко гладит по волосам. – Обещаю тебе.
Анечка верит.
Наконец они спустились в зал, который по случаю – а какому случаю-то? – был нарядно убран. Длинный стол прикрыли скатертью, как попоной. И выставили любимый тетечкин сервиз, который раритет и который можно трогать только по праздникам.
Блестел фарфор, сияло серебро, качались на воде розы и лилии. От аромата цветов Анечка чихает и утыкается в Серегину шею, которая горячая и мокрая.
Волнуется?
– Девочке надо в больницу, – говорит женщина в канареечно-желтом платье, мятом и нелепом на ее фигуре. У женщины волосы всклочены, а под глазами круги. И вообще старая она и смешная.
– Надо. Вижу что надо, – вторит ей мент, который когда-то сидел в классе и расспрашивал Анечку про Капуценко. У мента круглая физия и розовые поросячьи щеки. На нем брюки в узкую полоску и старушачья кофта с карманами. Левый оттопыривается.
Анечке любопытно, но спрашивать она не станет.
А мент смотрит внимательно-превнимательно. С ним Кузька дружит.
Мент снимает с пояса телефон – модель древняя, как и он сам – и говорит кому-то:
– Пришлите сюда врача.
– У нас есть врач, – перебивает его тетечка, но мент отмахивается и долго, нудно объясняет, что Анечка заболела и нужно ее увезти. Серега же, устроив Анечку на софу, становится рядом. И правильно. Так спокойнее.
– Что вы себе позволяете! – не выдерживает тетечка, когда мент заканчивает разговор. – Я как-нибудь сама разберусь со своими домашними!
– Разберетесь. Непременно разберетесь. Все здесь?
Все. Мама сидит в кресле у декоративного камина. Поза у нее учительская, выражение лица брюзгливое и раздраженное. Папуля забился в противоположный угол и оттуда наблюдает за всеми, точно суслик из норы. Тетечка повернула стул спинкой к столу и села.
На ней новый костюм, черный с серебристой искоркой. Ей очень идет. Оттеняет белизну кожи. В руках тетечки сумка-планшет, в глазах – раздражение. За ее спиной возвышается фигура Ильи. А он-то зачем тут? Тетечка позвала?
– Мы здесь, – вступила женщина в желтом платье. Она умудрялась смотреть на всех и вроде бы ни на кого в отдельности. – Мы здесь потому, что вы меня наняли разобраться в смерти Ольги и Татьяны.
Круто. Так она детектив? Не похожа. И даже не потому, что женщина – Анечка за торжество феминизма – а потому, что сама какая-то неряшливая и неуверенная.
– Мы разобрались, – подхватил Кузькин сосед, засовывая руку в карман чудовищной кофты. – Да уж, разобрались. Но для подтверждения и наглядности, так сказать, необходим небольшой эксперимент.
Он продемонстрировал гребень.
Это Анечкин гребень! Его принесли и подарили! И во сне тоже.
Мент поднял гребень над головой, держа за край двумя пальцами, а после швырнул на пол и, прежде, чем Анечка успела возмутиться, наступил. Широкий каблук продавил дерево, раздался хруст, от которого у Анечки заложило в ушах, и крик:
– Сволочь! Что ты делаешь, сволочь?!
Мент перекатился с пятки на носок, додавливая осколки, и посеревшая лицом тетечка кинулась к нему, вцепилась в кофту, толкнула, пытаясь сдвинуть.
– Сволочь… сволочь… какие же вы все сволочи…
Она вдруг села на пол и, закрыв лицо руками, заскулила.
Тетечка никогда раньше не плакала.
