Он смешной мальчик. И был смешным. Цеплялся за широкие штаны Люсиль, сосал палец и смотрел на Алину снизу вверх, а в глазах стояли слезы. Он тоже не хотел уходить и боялся новой жизни точно так же, как когда-то боялась сама Алина. От мальчика пахло сигаретами. А мамаша, сунув в руки пакетик с одеждой и документами, рявкнула:
– Мотайте отсюда.
Сергей плохо ходил и почти не разговаривал, но это потому, что им не занимались. Он боялся людей, и Алина ощущала его страх, словно свой собственный. Она взяла мальчишку на руки и поцеловала, хотя раньше никогда не целовала детей – пугали.
– Мы поедем к одной тете. Это хорошая тетя. Ты будешь жить у нее. Понимаешь?
Сергей кивнул, не вынимая пальца изо рта, и всю дорогу молчал, только исподтишка на Алину косился и вздыхал совершенно по-взрослому.
Рассказывать об этом легко.
– Она привезла его мне, – вклинилась в воспоминания Галина. – Как щенка какого-то. Дескать, у тебя все равно сын из больниц не вылезал, таки и никто не догадается.
Лицо Сергея бледно. А маленькая дрянь, Анечка, за руку держит. Только не братца держит – кошелек, который отпускать неохота.
– Ваш родной ребенок…
– Родился больным, – тихо сказала Галя, сложив руки на коленях. Жалости ищет? Алину никто не жалел, когда ее собственный ребеночек нерожденным умер. Так что справедливо все, предопределено.
– Он и вправду только в первый год дома был, а потом больницы и больницы…
– За которые платила я.
– Да, ты, Алина, платила. И за лечение, и за лекарства. И за похороны тоже. Только что с твоих денег? Появилась бы разок…
– Ты сама меня выгнала!
Гордая царевна, оскорбленная невинность, которая одной рукой деньги-то берет, а другой фиги крутит, чтоб в спину тыкнуть.
– Погодите, – Дарья Федоровна заслонила Галину и руки подняла. – То есть выходит, что тот ребенок умер, но вы воспользовались его документами, чтобы спрятать Сергея, так?
– Я заботилась о нем, как о родном! – взвизгнула Галина.
Конечно, она заботилась, иначе не получила бы денег, к которым привыкла. Интересно только, что она с этими деньгами делала-то? В кубышку складывала? Приехала-то сюда нищенкой, как и была.
И еще долго за рубище свое держалась.
Дура.
– Сергей, ты как? Если хочешь, можешь…
– Нет, Дарья Федоровна, я останусь. Глядишь, еще чего узнаю… интересненького, – Сергей крепче сжал руку мелкой пакостницы и спросил: – А «Скорая» скоро будет? Анечке жарко.
И Алине тоже. А еще они гребень сломали!
Воспоминание полоснуло болью, и волна гнева вновь накрыла Алину, подталкивая вскочить и вцепиться менту в рожу. Он не имел права гребень ломать!
Без гребня Алина умрет.
Дарья смотрела в глаза женщине, которая наняла Дарью, чтобы себя поймать. Она была, безусловно, безумна, как может быть безумен человек, свято верящий в вечную молодость и божественное правосудие.
Бога нет. И Дьявола тоже. И все, что люди делают, они делают сами. Имена нужны для оправданий.
Дашка накрыла ладонью карман, в котором лежал гребень. Обыкновенный он, как и все в этой жизни, и только безумная женщина могла предположить, что эта вещь способна убить.
– А потом он перестал слушаться, – пожаловалась Алина. – Взял и исчез. Вещи не должны исчезать! А он взял и исчез! И появился. И снова исчез.
Она беспомощно развела руками. Противнее сумасшедшего лишь тот, кто этим сумасшествием пользуется. И Дашка, повернувшись к Галине, задала вопрос:
– Зачем?
Она и вправду не понимала: зачем нужен был спектакль? Чего не хватало вот этой, сидящей в удобном кресле женщине. Она же не спешила с ответом. Гладила полы дорогого костюма, вертела кольцо с изумрудом и разглядывала аккуратные ногти.
– Галочка? – встрепенулся ее супруг и обеими руками пригладил остатки волос. – О чем она спрашивает?
Галина дернула плечом, стряхивая нежданную заботу, словно дождевые капли.
– Мама?
Голос Сергея дрогнул. Жалко мальчишку. Вот так жить-жить, а потом узнать, что в жизни наврали всё. И главное, что смысла в этом вранье было мало.
– Заткнитесь, – сухо сказала Галина и, сцепив руки в замок, поднялась: – У вас ничего нет.
И здесь она тоже права.
– Когда вы поняли, что ваша сестра не совсем адекватна? На первых похоронах? На вторых? – поинтересовался мент.
– Да. Сумасшедшая. И алкоголичка. Пропила мозги. Господи, да вы посмотрите на нее! У нее и сейчас руки дрожат.
Алина вытянула руки и уставилась на дрожащие пальцы, и Вась-Вась осторожно тронул ее за плечи, попросив:
– Вы присядьте. А дрожь – это нервы.
– Нервы, – эхом повторила Алина.
– Конечно, нервы. Какая удобная отговорка! У нее всегда нервы были. А у меня нет. На мне весь дом. И вот он! – Галина ткнула пальцем в супруга, который съежился и попытался вжаться в кресло. – И этот тоже. И Анька с ее капризами. Того хочу, этого не хочу… я их всех растила! Воспитывала! Людей из них сделала.
Галина вытряхнула из сумочки пачку и, сунув сигарету в зубы, рявкнула:
– Чего уставились? С вами не только закуришь. Огня подайте. А вы выметайтесь-ка отсюда, пока…
– Пока что? – Алина подняла взгляд. – Ты здесь никто.
– Это ты никто, сестричка. Ты сорвалась. Спилась. Сошла с ума. И все это видели! Теперь любой врач подтвердит твое безумие…
– И вы получите право на опеку, так? – прервал поток речи Вась-Вась. – Станете полновластной хозяйкой в доме. Ради этого все? Призрак скорой смерти. Проклятие. Батори. Гребень.
И ради этого тоже. Сигарета горчила. Пальцы размяли фильтр, и он теперь вываливался мелкой крошкой. Долго потом придется вычищать.
Курить Галя начала после возвращения Витольда. Курила тайком и назло, испытывая странное наслаждение от самого факта сигареты в зубах. Иногда она и не курила, а, забившись в закуток под лестницей, сидела с сигаретой, выбирала слова, которые – Галя знала – не хватит смелости сказать. А вернувшись домой, она неслась в ванную и долго чистила зубы, перебивая несуществующий запах дыма. Потом выходила, натягивала улыбку и целовала мужа в щеку. Замирала, гадая: заметит или нет.
Витольд замечал лишь себя.
Скотина он. Алинка жаловалась, что из нее жизнь тянули, да только вряд ли она знает, каково это, когда по-настоящему жизнь тянут. Когда день за днем, в одной колее, в танце с неудобным партнером, отказаться от которого неприлично: люди не поймут.
Играть в любовь.
Играть в дом.
Почти как в куклы, только намного сложнее. Хотя правила те же. Дочки-матери-сыновья. Она хотела сделать аборт, чуяла – нездоровый плод внутри зреет, но снова не решилась. А родив, в нерешительности раскаялась, но отказную писать не стала.
Витольд не позволил.
