– И? – Отступать я не собиралась, быть может, позже, завтра или послезавтра, или уже сегодня, спустя минуту-две, мне будет стыдно за граничащую с наглостью настойчивость, но сейчас мне нужны были ответы. Хоть какие-нибудь…
Ижицын молчал, ритмично пощелкивали часы в углу, посеребренные еловые шишки-грузила слабо поблескивали в темноте, а секундная стрелка скачками передвигалась по циферблату.
– Отстают. Мастер нужен хороший, а где найти – ума не приложу. – На часы Ижицын глядел почти с нежностью. – Когда-то такие были в этом доме, в кабинете стояли. Вы не представляете, как долго я искал если не те самые, то аналог… Племянник моего прадеда, которому отошло имущество, точнее, не ему, а деду моему, а Никанор считался лишь опекуном, но это почти то же самое, что хозяин, – во всяком случае, имуществом он распоряжался весьма вольно, правда, был аккуратистом, переписал тут все, каждый стул, каждую безделушку, включая прабабкины перчатки и шляпки… и про часы не забыл.
Часы чуть запнулись, точно смущенные подобным пристальным вниманием, потом вздрогнули, и узорчатая минутная стрелка перевалилась в следующий сектор циферблата.
– В дом он приезжал трижды или четырежды, самолично проверяя составленную опись, посему она получилась не просто точной и подробной – сверхточной. И сверхподробной. Это очень помогает восстанавливать дом.
Задумчивое выражение лица, почти мечтательное, хотя не вяжется с Ижицыным мечтательность, и немного неудобно лезть в этот поток откровений со своим вопросом, но мне нужно выяснить.
– Зачем вам его восстанавливать?
– Потому что он – мой. По праву наследства, по долгу наследства. Это сложно объяснить, но попытаюсь… мой дед получил в наследство некоторое имущество и имя, изрядно испачканное слухами и домыслами, и историю, которую ему пересказывали не единожды. Его опекун был человеком весьма специфических взглядов на мироустройство, хотя при всем этом человеком реалистичным и чутким, вовремя покинувшим страну.
– Вместе с вашим дедом?
– Вместе с ним. И с историей об этом доме. Так уж вышло, что она стала неотъемлемой частью наследства. Своеобразное предупреждение, которому следовали и мой дед, и мой отец. Они женились крайне поздно, да и то лишь затем, чтобы род не пресекся. Наверное, со стороны это кажется забавным…
Забавным? Вовсе нет, скорее уж… желто-коричневым, как та, не дописанная еще картина и портрет, который существует только в мыслях. Коричневая горечь и желтизна гибнущих в осени листьев.
– В обоих случаях браки были… неудачными.
– Развод?
– Развод. Дорогое удовольствие. И новые скандалы, связанные с фамилией. Но дело не в них, просто… как-то вышло, что я увлекся этой историей. Запоздалая попытка очистить имя человека, который, вероятно, если и был в чем-то виновен, то не в убийстве. Я читал дневник Савелия Ижицына. Я читал дело, те выдержки, записки, заметки, которые сохранились… и пьеса даже есть, по мотивам, пафосная и правдивая не более, чем отражение в кривом зеркале.
С тихим шелестом поехала вниз цепочка часов, опуская грузила к самому дну деревянного ящика. И стрелки замерли, застыли.
– Сначала мне было стыдно за прадеда. Иррациональное чувство. Потом пришло понимание, что такой человек, как Савелий Ижицын, просто не мог сделать того, что вменялось ему в вину. Мне захотелось разгадать, понять, что тут случилось, а дом – единственный свидетель.
Свидетель, молчаливый, строгий, привыкший к одиночеству. Зря Ижицын надеется, что дом поможет ему. Дом не выдаст тайн.
– Я купил особняк. Дорогое приобретение, но я его себе вполне могу позволить… и реконструкцию тоже. Мне здесь нравится. Действительно нравится, хотя бы уже потому, что изнутри он совсем другой. Но выяснилось, что самого здания мало, оно мертво без того, что внутри. Так что теперь я, как считает Иван, впустую трачу деньги, покупая ненужные вещи…
– И как?
– Вполне успешно. В настоящее время удалось найти примерно две трети пунктов описи. Правда, в ней отсутствует один предмет… очень важный предмет, который, как я полагаю, стал поводом или причиной трагедии. Или, возможно, не имеет к ней прямого отношения, однако тем не менее очень важен для меня. Я думал, что данная вещь была украдена, неважно кем, в конце концов, судить кого-либо поздно, но хуже, что отыскать ее не представлялось возможным. До недавнего времени.
Ижицын замолчал, правда, пауза длилась недолго.
– Теперь касательно вашего вопроса. Вы, Василиса, правы, интерес имеется. Определенный. – Ижицын поднялся. – Идемте.
– Куда? – Сердце ухнуло в пятки, а в голове появились совершенно бредовые мысли: он меня убьет.
– Не бойтесь. Я ведь не чудовище. Не настолько, как вам кажется.
Эта его улыбка, отталкивающая, холодная, ехидная, и внимательный, чуть насмешливый взгляд. Сама себе кажусь неимоверно глупой.
– Некоторые вещи проще показать, чем рассказать. Тем более когда основное уже рассказано, осталось завершить историю и подтвердить ее документально… почти документально. Прошу.
Он повел не вниз, в подвалы, а наверх. Узкая боковая лестница, на которой двоим не развернуться, тусклый свет, вязнущие в длинном ворсе ковра звуки и стены, холодные, неровные, темные… вот-вот сомкнутся, замуруют меня здесь, дом не выпустит, не даст сбежать, он хочет, чтобы я осталась.
– Вам плохо? – Ижицын остановился, обернулся.
– Н-нет.
– Ложь. Вам плохо. Вы побелели. Давайте руку. Извините, я должен был предположить, что с непривычки эти боковые коридоры производят весьма удручающее впечатление. – Его голос мягкий, участливый, успокаивал. А рука горячая и жесткая.
– Прежде ими прислуга в основном пользовалась, и мне вот удобно. Давайте, осторожно, не споткнитесь, здесь, наверху, ступеньки крутоваты. Но осталось немного.
Лестница бесконечна. Ступенька, и еще одна, и еще… но уже не страшно, даже стыдно. Чего я испугалась? Никогда ведь клаустрофобией не страдала, а тут…
И лестница закончилась, вывела в коридор, такой же узкий и какой-то неухоженный, тут нет ковра и картин на стенах, и окна грязные. Пахнет известью, краской, свежеструганым деревом. Чистотой.
– Гостевые комнаты в другом крыле, – подсказал Ижицын. – Тут ремонт пока… был. На время приостановил, но кое-что уже готово.
Руку не отпускает, а вырывать… детский сад.
Звуки разносятся по трубе коридора, отражаются от стен и, вместо того чтобы погаснуть, становятся лишь громче.
– Вот здесь, – Ижицын остановился перед массивной дверью. – Мне хотелось бы показать вам это… прошу. Прежде здесь была спальня графини. Второй графини, – уточнил он.
Василиса
Свет, очень много света, розовый перламутр, полупрозрачное полуденное золото, которое гладит обитые бледно-голубым атласом стены, запутавшись в тяжелых складках портьер, стекает на пол, вырисовывая каждую половицу.
