начинать беседу.
Никита смотрел, вернее, рассматривал меня, я – его. Не сказать, чтобы Озерцов так уж сильно изменился с нашей последней встречи, единственно худобы поубавилось да цвет лица потерял тот восковой оттенок, что свойственен нездоровым людям.
– Знаешь, я долго думал, чего с тобой делать… – Никита по-прежнему улыбался, вроде бы дружелюбно, но вместе с тем я неким шестым чувством ощущал приближение очередной вспышки ярости. – Проще всего было бы забыть, про тебя, про Харыгина… про все ваше госпитальное болото. Выжил, и ладно.
Пауза. Внимательный взгляд, зрачки расползаются, и от всей исходной синевы остается узенькое кольцо, едва различимое на фоне диковатой тьмы.
– Я так и собирался. Поначалу. Только вот, понимаешь, Сергей Аполлоныч, привык я долги отдавать, кому бы то ни было.
– Вы мне ничего не должны.
Сумасшествие, нельзя возражать и перебивать нельзя, Никита не любит, когда его перебивают. Никита не способен контролировать приступы ярости. И себя во время этих приступов.
С тихим скрипом приотворилась дверь, пропуская Гришку с подносом.
– Поставь и сгинь, – буркнул Никита, мрачнея еще больше. – Скажи Мишке, чтоб к выезду готовился, дело будет. И к тебе, Сергей Аполлоныч, дело… не должен, говоришь? Так не тебе судить! Слышишь ты, контра? Думаешь, что раз я из простых, то и чести не имею? Что не ровня, чтоб должником считать? – Он аж побелел, только на скулах проступили резкие пятна румянца. – Это ты мне не ровня! Я – Озерцов Никита, три дня тому назначен полномочным представителем ОГПУ… Я теперь первый после Господа… я теперь вместо Господа, слышишь? И я решаю, кому должен, а кому нет… и кому по каким долгам платить! Я и никто другой!
Он замолчал, будто захлебнулся собственным криком, и спустя недолгое время уже улыбался, словно и не было этой вспышки.
– Извини, работа вот… нервная, – Никита указал на бумаги. – Город хоть и небольшой, а врагов советской власти хватает… помощников же, наоборот, нету. Что молчишь? Ну почему ты все время молчишь, а, Сергей Аполлоныч? Точно бирюк какой.
Я пожал плечами, хотелось бы, чтоб жест этот вышел небрежным, но в то же время изящным, однако мышцы вдруг свело судорогой.
– Плохо? – поинтересовался Никита, не делая, однако, попыток помочь. – Перетрудился? Все с больными да несчастными? Или дрова сгружал? Печи растапливал? Вот скажи, Сергей Аполлоныч, ты ж из благородных, не противно ли на черной-то работе?
– Не противно, – плечи отпускало, уже и шеей пошевелить можно.
– И хорошо. Работа – она ведь разною бывает… грамотный? Пишешь разборчиво?
Уже понимая, к чему клонит Озерцов, и постановив себе отказаться от предложения, столь заманчивого на первый взгляд, я все же ответил утвердительно. Не люблю обманывать по пустякам, тем паче с Никиты станется не поверить.
– Вот и ладно. Секретарем будешь, – Озерцов поднялся. – С сегодняшнего дня… на обеспечение уже поставил, вечером паек доставят, а теперь поехали, Мишка уже небось заждался.
Он не стал спрашивать моего согласия, как не стал бы, верно, выслушивать отказ. Он уже все решил, и сопротивляться не имело смысла.
Во всяком случае, если думать так, становилось немного легче.
Дом стоял на самой окраине города, дорогу занесло, и Мишка, который числился в штате водителем, матерился да каждые десять минут говорил, что лошадей закладывать нужно было при такой-то погоде, а машина – она больше для города, и мотор того и гляди заглохнет.
Однако же, несмотря на опасения, доехали. Правда, не знаю, зачем мы здесь, а Никита говорить не спешит, и остальные помалкивают. Рядом со мною Григорий, сопит, кутаясь в тулуп, накинутый поверх куртки, и, признаться, я ему завидую, потому как примораживать стало изрядно, и удивляюсь, как Никита в одной щегольской кожанке поверх рубахи не замерз.
А дом ничего, добротный. Из трубы к темнеющему небу тянется узкая нить дыма, дорожка расчищена, по обе стороны из толстого снежного одеяла торчат черные ветки-плети, видать, сад тут, летом красиво, теперь же отчего-то страшно.
– Ну, Гришка, тебе первым, следом я и Мишка, – сказал Никита. – А ты, Сергей Аполлоныч, в машине пока посиди… до приказу.
Я и сидел, долго сидел, стараясь не думать о том, что происходит в доме. Правда, оттуда не доносилось ни звука, и вполне могло статься, что ничего такого страшного и не случилось, что Озерцов наведался в гости и хозяева рады принимать его, а все прочее – суть мои выдумки, слухами порожденные.
Время текло, сумерки сгустились, вечер перевалил в полноценную ночь, машина выстыла, стекло затянуло морозными узорами, да и шинель моя больше не грела. Но выйти означало нарушить приказ.
Кажется, я придремал, засунув онемевшие с холода руки в подмышки, кажется, даже снилось что-то доброе и светлое, вроде Рождественской службы… кажется, я пребывал в том редком состоянии полного душевного покоя, которое прежде почитал за счастье.
Я почти достиг неба и почти встретил Бога…
– Эй, офицер, просыпайся давай… – кто-то тряс меня за плечо, не позволяя подняться выше. – Давай, давай, благородие, Никита Александрович кличут… и что ж ты на морозе-то спать вздумал? Этак и помереть недолго.
Гришка или Мишка? В темноте не различить, да и с глазами что-то, раскрываю с трудом, лица не ощущаю вовсе и рук тоже.
– Давай двигай в хату, там тепло. – Он буквально выволок меня из машины и потянул к дому. – Эх и приморозило ж тебя… слабый… сразу видно, что из аристократов.
Я ждал, что Гришка или Мишка – даже любопытно стало, кто все-таки, – добавит про контру, но тот сдержался.
– Ступеньки тута, осторожней.
Дверь открылась бесшумно, изнутри дохнуло теплом, которое, вместо того чтоб отогнать холод, отчего-то заставило почувствовать, как я замерз. Правда, почти до смерти.
Узкий коридор, если не ошибаюсь, он называется «сени», и еще одна дверь. И ноги поперек порога, босые, белые, мертвые.
То ли Гришка, то ли Мишка переступил через них, а я замер перед этой неожиданной преградой. Значит, не в гости приехали, значит, не к родственникам, значит, не ждали хозяева. Отступить, вернуться назад, в машину, но не участвовать.
Я склонился над телом, пытаясь нащупать пульс, но пальцы онемели. Наверное, это тоже сон, мерещится все, женщина эта в ночной рубашке, задранной по самые колени, круглые, сдобные, с черными крапинками синяков… и растрепанные ее волосы тоже мерещатся, и топор в ее голове, и крестик на шее.
– Ну, Гриш, я ж велел прибраться… Сергей Аполлоныч у нас натура благородная, а значится, чувствительная без меры, – в моем сне нашлось место и для Никиты. – Все уже. Закончилось. Видишь, сами управились. А теперь твоя работа. Чего бледный-то весь?
– Заснул, – откуда-то из темноты донесся голос. Все-таки Мишка. Раз это мой сон, то пускай будет Мишка. – Вымерз, как бы не прихворал, выпить бы ему.
Выпить налили, поднесли целую кружку, и я залпом опрокинул, какая разница, если сон… самогон опалил внутренности, выжег, вытеснил холод и вернул сознание.
– Ну, полегчало? – Никита почти заботлив. – Ты не переживай, по первому разу оно у всех так… А потом ничего, привыкаешь.
