– Ну надо так надо, – Громов замер в центре комнаты, сунув руки в карманы байки. – Кто я такой, чтоб супротив твоих надобностей идти. Только вот, наивный ты мой, контору нашу менты обложили, пасут. Кого? Да тебя, обормота. В убийстве подозревают. И сюда вот-вот приедут. Они ж хоть менты, да не все тупые.
С ментами у Громова были свои счеты. Какие именно – Ефим не вникал.
– Я вот чего предлагаю. Поехали на дачку одну, там потусуешься, место тихое, приличное, никто тебя там искать не будет… Посидим, покумекаем, а там и решим, куда когти рвать. Что такое?
– Да нет, ничего.
– А… понимаю, понимаю. Думаешь, кто тут виноват быть может? А не друг ли мой, товарищ верный, Громов, который, вдруг да не друг, а змея подлючая, что жила, ждала, а потом в самое сердце и ужалила. Ибо выгода с того ему немалая. Конечно, сгинет Ефим и сам Громов в начальники выйдет, будет на троне сидеть, секретаршами помыкать да в подчиненных вишневыми косточками плеваться. Оно, конечно, правильно, так и есть, раскусил, – Громов снова поклонился, разведя руки в стороны. – Правда, придется Громову тогда всю эту бадягу изобретательско-финансовую на своем горбу да в светлое будущее волочь, ну так выдержит, глядишь, и справится. А не справится…
– Прекрати.
– Прекратю. Если и ты прекратишь всякую фигню сочинять. Я, конечно, понимаю, что тебе по головке тук-тук и она крепко бо-бо, но вот такое уже чересчур. В общем, либо едем, либо рули один. Вот так.
Кажется, обиделся, кажется, всерьез. Но как быть, если Ефиму сейчас не то что Громов – собственная тень подозрение внушает. Ехать? Остаться? И что? Сидеть в разваленном доме, ждать у моря погоды? Или к ментам пойти?
Нет, пока Громов – единственный реальный вариант, и уезжать надо. Вот только куда Ядвигу девать?
– А женщина в доме пусть остается. – Громов поймал взгляд. – Какой такой заброшенный дом да без бомжей, верно?
Подмигнул, нагнувшись, поднял с пола увесистый шар папье-маше – подарок от алтайских партнеров – и швырнул в окно.
– Громить так громить, чтоб полная достоверность, – пояснил Громов и, подойдя к треснувшему стеклу, пнул его. – А ты давай, собирайся. Цигель-цигель, ай-лю-лю. Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…
Мчались на громовской тачке сквозь снежную круговерть, по дороге с чередой желтых фонарей и белыми на белом столбиками заграждений. Потом по другой дороге, по раздолбанным машинами, разбитым колеям, полным грязного снега. Ефиму вдруг подумалось, что в последние дни он только и делает, что бегает то к кому-то, то от кого-то – и в этой беготне отступили горы.
В горах снег другой. Даже не снег – стекловата. Ступишь, и скрипит. А то и разломится вдруг трещиной, осядет, посыпется вниз, в темное нутро горы, и та отзовется шелестом-эхом, сожалением, что не человек упал.
– Э, брат, ты совсем смурной. – Громов смотрел на дорогу, но умудрялся видеть все вокруг. – Туго пришлось? Бомжиха-то тебе зачем?
– Свидетельница.
– Ну… таким свидетелям цены нету в базарный день. Ты вообще понимаешь, насколько влип? Аньку убили. Менты думают, что ты с ней спал, а потом завалил.
– Зачем?
– Узнал, что шпионила. Или изменяла. Просто надоела. Кто ж тебя, психа этакого, знает?
– Я не убивал.
Дорога поворачивает широкой дугой, справа остаются занесенные снегом дома в путаных сетях зимних садов, слева, за насыпью железной дороги, тянется поле. Знакомое поле, то самое, где Ефим пришел в себя. Случайное совпадение? Или Громов все-таки…
– А кто ж тебе поверит. Куда смотришь? Слушай, Ефим, ты знаешь, что ты – параноик?
– Я выжить хочу. И Дашку спасти.
– Ну… спасай, гер-р-рой. – Громов вдруг выпустил руль, всего на долю секунды, но машина юзом пошла по мокрой дороге. Ничего, выровнял, справился, заговорил другим тоном, которого Ефиму прежде не случалось слышать. – Герои. Кругом одни герои! А Аньку убили. И всем плевать, лишь бы…
– Что с тобой?
– А ничего! Нравилась она мне! Что, права не имею? Не человек я, да? Я, может, такую давно хотел, чтобы цветы и свадьба, потом жить и дети, чтобы все как в кине. А ее взяли и убили. Из-за твоих, Ефим, игр и убили. Дурочка, связалась…
Дорога вновь сделала поворот, расходясь с насыпью. Впереди показалась деревенька, небольшая, в два десятка домов, прячущихся за оградами и собачьим лаем. Громов остановился у последнего, буркнул:
– Выходи, начальник, прибыли. Помогай давай.
Пока открывали ворота, загоняли машину в сарай, переоборудованный Громовым в гараж, пока растапливали печь в выстывшем доме, Ефим молчал. И как выяснилось, правильно делал.
– И что ж ты не спрашиваешь, с кем она связалась? – Громов, принеся дрова, вывалил их, сырые, облепленные снегом, на железный лист. – Неужели не интересно?
– Интересно. С кем?
– А с Мариком! С Мариком, с уродцем этим… я думал, что она просто… ну стесняется меня. А потом вдруг увидел. Случайно. На лестницу бегали встречаться. А что, хорошо, камер нету, все к лифту привыкшие, и пожалуйста, обжимайся сколько хочешь, никто не заметит. Только что ей от Марика? Он же на Софке женат, а Софкин папаша никогда не даст дочку в обиду. Он не чета тебе – зверь.
На стеклах лед, толстая серая броня, которая искажает и внешний мир, и внутренний. Окно в комнатушке одно, и Громов стал прямо напротив него, заслоняя скудный свет. И кажется он выше и шире, злее, как никогда прежде. Надо же, Громов и Анечка, кто бы мог подумать?
А кто угодно, кому не наплевать, что вокруг происходит. Ефиму же было наплевать, вот до того самого дня, когда появилась Дашка и мир совершил первый кувырок. И теперь продолжает кувыркаться, катится разноцветным лоскутным мячиком по жизни, сминая всех, кого встретит на пути.
Первой – рыжеволосую девицу, с которой Ефим так и не успел познакомиться. Громов утверждает, что девица – шпионка, еще одна, решившая пойти путем Маты Хари, не зная, по сути, чем это закончилось для великой танцовщицы. Девицу убили и спрятали в шкаф, и в шкафу же ее нашла Дашка.
Анечка… Анечки больше нет? С этой мыслью нелегко примириться. Нет, пожалуй, ее не жаль, скорее чувство, которое испытывал Ефим, было слишком неопределенно, чтобы назвать его просто жалостью. Пустота, знакомая, гулкая, как провалы в горах.
– Значит, два трупа? – Ефим, закрыв дверцу печки, поднялся. – Два трупа и три похищенных. Артюхин – я почти уверен, что он у них, – Дашка и я. Так?
Громов кивнул, заметив:
– Тебя они вернули.
– Вопрос – зачем? И еще, тогда, вернувшись в приемную, я с Мариком встретился. Он точно ждал, но с ерундой какой-то… и Анечка с ним встречалась. Так что, думаю, надо с Мариком поговорить.
К матушке Софья решила не спешить: Марик может бесноваться и орать, но она-то лучше знает – старуху с наскоку не возьмешь. Старуха умная. Клыкастая. Даром что ли Софья в нее пошла.
А Марик слизняк.
Господи, ну почему она когда-то решила выйти за него? Папенька смеялся – пожениться, и верно, ее, Софьина, инициатива была. И ее, Софьиными, стараниями свадьба удалась, и жизнь почти удалась – Марика случилось выучить, пристроить на работу, потом, по папенькиной просьбе, на другую работу… сам- то он беспомощный.
Впрочем, большую часть времени суетливость и беспомощность супруга вызывали у Софьи скорее умиление, нежность, сродни материнской, хотя скажи кто о нереализованной любви, о детях, каковыми давно следовало бы обзавестись – и папенька настаивал, – Софья удивилась бы.
Софья не любила детей. Пожалуй, она вообще никого не любила, даже себя, в чем себе честно и
