признавалась. И сейчас, сидя в парикмахерской, она делала вид, будто дремлет, но на самом деле в прищур глаз разглядывала собственное отражение.
Крупное лицо, нос-блямба, густые брови, которые ей всякий раз рекомендовали «слегка подкорректировать», но она отказывалась – она, Софья, хороша и с такими бровями. И с морщинками, и со складками вокруг рта, которые предупреждали, что скоро щеки поплывут, поедут вниз. Ну и плевать, пусть себе плывут.
Марик никуда не денется. Его прошлые ошибки предопределяли его же будущее.
Марик может вздыхать и облизываться на длинные ноги и совершенные бюсты, грезить чужими поцелуями, но останется при ней. И это доставляло Софье несказанную радость.
Но о встрече надо подумать. И о том, отчего старуха захотела встретиться именно сейчас? Что у нее такого есть? Марик знает наверняка. Глупый Марик снова решил поиграть? И Софья не без сожаления подумала, что с высокой долей вероятности ей придется искать нового супруга.
Ничего, как бы она ни выглядела, претендентов на ее руку и сердце хватит с избытком.
Софья глянула на часы – половина пятого, уже и темнеть начало. Ну еще час-полтора и можно будет выдвигаться. Однако для начала следовало еще одно дельце уладить.
Выйдя из парикмахерской, Софья достала из потайного кармашка плаща телефон – в отличие от ее обычного это была очень дешевая и даже устаревшая модель. Хотя в данном случае это не имело никакого значения:
– Да, это я. Как дела? Пришел в себя? Замечательно. Девка? Да откуда мне знать, чего с ней делать? Сделай что-нибудь, твой прокол. А вообще… пусть она доиграет роль. Больше путаницы, меньше шансов, что нас тронут. Да, именно так, Ряхов нам живым не нужен. Да она дура, пугни хорошо, и сделает. Но я по другому вопросу, запиши-ка адресок. Нет, просто сядь где-нибудь поблизости, лучше если в доме. И жди. Зачем? Да подстрахуешь, мутная встреча.
На сей раз Дашка приходила в себя медленно, очень медленно. В голове болтались чужие мысли, перед глазами мелькали образы, яркие, рисованные, сошедшие с картинок недописанной книги.
– Помнишь, что было с соловьем, который хотел помочь влюбленному студенту? – спросил взъерошенный мальчишка с печальными глазами. – Он пел. И одну ночь, и другую, и острый шип розы пробил его грудь до самого сердца. Правда, печально?
– Правда, – сказала Дашка, понимая, что сошла с ума. Или умерла.
– Все умирают, – мальчишка не стесняясь читал ее мысли. – Это не плохо, это не хорошо. Это есть. Знаешь, даже крысы и жабы и те умирают.
– Я не люблю крыс.
– Никто не любит, поэтому крысы иногда прячутся среди людей. Притворяются. Это очень опасно – встретить такого человека. – Мальчик протянул руку. – Садись. Здесь их нет. Со мной остаются лишь те, кто хорошо себя вел и учил уроки.
– К-какие уроки?
Было холодно. Очень холодно. Белый ветер носился над бездной, выстраивая хрустальные дворцы, чтобы следующим порывом расколоть, разметать на осколки, а те утопить в черноте. И розовые кусты – а Дашка только теперь заметила, что стоит на поляне, заросшей кустами роз, – зябко дрожали, закрывая хрупкие бутоны листьями.
– Всякие. – Мальчик положил на колени книгу, открыл ее и прочитал: – «…и вот тех, у кого были отличные или хорошие отметки, он сажал впереди себя и рассказывал им чудную сказку, а тех, у кого были посредственные или плохие, – позади себя, и эти должны были слушать страшную сказку. Они тряслись от страха, плакали и хотели спрыгнуть с лошади, да не могли – они сразу крепко пристали к седлу»[8].
Это из-за Клавдии Антоновны – она читала сказку, а потом толкнула Дашу. Даша упала и… Что было дальше? Она умерла? Нет, вряд ли, скорее ударилась головой, и теперь ей кажется, будто все происходящее – всамделишное.
– А как иначе? – удивился мальчишка, перебирая страницы книги, он листал быстро, не позволяя Дашке разглядеть ни слов, ни картинок. – Здесь все настоящее.
Розы согласно закивали. Да, да, они, розы, настоящие. Если Дашка не верит, она может потрогать лепестки или даже сорвать цветок. Дашка не должна бояться, розам не больно, в этом мире нет боли.
– Где я?
– Пока в нигде, – ответил мальчишка. – Тебя уже нет там, но ты еще и не здесь. И я не знаю, что с тобой делать.
– Отпустить.
– Так я и не держу. Возвращайся.
– Но как?
Мальчик лишь пожал плечами. Он не знает? Или просто дразнит Дашку?
– Пожалуйста, мне очень надо вернуться!
И она вернулась. Холодно. И голова ноет-ноет. Неудивительно – так удариться. А старуха сумасшедшая. Где она, кстати? Нету? Или прячется за Дашкиной спиной, выжидает, чтобы опять ударить?
Дашка попробовала пошевелиться, но ее тело, закоченевшее, чужое, не желало подчиняться.
Здесь. Здесь, а не там живут люди-крысы, и эти люди убьют Дашку. За что? А ни за что, разве нужен повод? И вот тогда Дашка заплакала.
Умрет-умрет-умрет, от холода или пули, от веревки, которую вот-вот накинут на шею, или от воды, что заберется в легкие, если старухе вздумается утопить Дашку. У смерти много обличий, много путей, и все они ведут в страну, которая почти как сказка.
Дашка не хотела в сказку, Дашка хотела жить.
А потому, глотая слезы, она свернулась калачиком, перекатилась на живот, встала на колени – и ударилась затылком о что-то жесткое. Больно. Но ничего, нужно терпеть.
Нужно хорошо себя вести, иначе Оле-Лукойе расскажет страшную сказку… нет, не сейчас. Опираясь плечом на стену – запах сырой штукатурки и гнилых овощей, – Дашка поднялась. Темно. Где бы она ни находилась, но здесь было темно, как в погребе.
Может, оттого что она и находилась в погребе? В очень холодном, узком, заброшенном погребе, где ее никто никогда не найдет.
Шершавая стена царапала лицо и клейкую ленту, которая от слез и холода отошла. А если попробовать содрать? И Дашка, прижимаясь щекой к штукатурке, заелозила по стене. Царапается. Мерзко, но нужно. Вот еще немножко, губы уже шевелятся, а значит, можно стянуть совсем.
Совсем не получилось, облезшая лента прочно держалась на левой щеке. Но зато Дашка могла говорить. И кричать, если вдруг выпадет случай. А еще к ней вернулось зрение, злость и желание как можно поскорее вырваться из этого треклятого места.
Оставалось всего ничего: освободить руки и ноги, найти выход из погреба и победить сумасшедшую генеральшу.
Гостиничный номер выходил окнами во двор. Массивные каштаны с заиндевевшей корой и корявыми, растопыренными ветвями, лавочка в сугробе, мусорные баки, стыдливо огороженные стеной из рыжего кирпича, надпись на стене. Матерная.
Влад с наслаждением прочел ее вслух – ругаться хотелось почти так же, как курить. Но нельзя, нельзя, Жанночка хочет, чтобы он бросил, Жанночка утверждает, что прокуренная борода отвратительно пахнет, Жанночка не желает страдать неудобствами.
Именно так она и выражается – «страдать неудобствами».
А может, ну ее, Жанночку? Пусть катится, откуда явилась? Балыно? Балыкино? Бурлыкино? Память буксовала, и это тоже разжигало злость. Ведь из-за нее, из-за Жанночки, он влип.
И из-за Элькиного упрямства, господи, ну отчего в жизни ему настолько не везло с женщинами? Ведь всем же хорош! На всякий случай Влад обернулся на зеркало: определенно хорош даже в возрасте. Пусть лысеть начал, но не смешно, с макушки, а благородно, со лба, отчего тот кажется выше – «мудрее». У деда-академика точно такие залысины были, и нос, тяжелый, хрящеватый, приплюснутый снизу. И тяжелый подбородок с рыжеватой щетиной.
За окном, рядом с помойкой, собирались птицы. Серо-сизые голуби, мелкие воробьи и суетливые галки,
