знание о лучшем мире. И еще – точка отсчета. Ты не понимаешь? И я не понимаю. А Левушка когда-то понял, что эта точка отсчета – точка существования души, что если ее найти, то можно изменить душу. Он не хотел дурного, напротив, он желал сделать так, чтобы исчезли страхи и злоба, чтобы люди стали добрее. Стали талантливее. Ты ведь обрела свой талант, верно? Механический соловей… Федька когда-то бредил соловьем, он и вправду механик, инженер талантливый, и Левушка его в группу принял, чтобы посмотреть, можно ли этот талант еще больше развить.
А Марфу зачем взял? В чем ее талант? И Глаша, указав на Марфу, нарисовала в воздухе знак вопроса. К счастью, ее поняли.
– Я? Да, я тоже была в группе. Мне тогда было столько же, сколько и тебе. Всего десять детей, сироты в основном, Левушка надеялся дать им шанс в этой жизни… Левушка никому не желал зла. Левушка искал путь для всех людей. Сначала гипноз, потом опиум в малых дозах, потом другие способы, потом… потом мне случилось очень сильно испугаться. Крыса на меня прыгнула, а я сознание потеряла, когда же очнулась, поняла, что… в общем, я изменилась. Основной рычаг – страх, сильный, чтобы до потери сознания и почти смерти. С возвращением сложнее, вернуться выходит не у всех, точнее, редко кто хочет возвращаться туда, где страшно. Ведь по ту сторону – мирно.
– И розы цветут, – написала Глаша.
– Розы, – Марфа провела рукой по волосам, успокаивая. – Розы – еще один из символов. Есть светлые, есть темные, как шахматные фигуры. Розы и крысы. Соловьи и жабы. Холод, снег и живая любовь… прости, ты пока не понимаешь, а у меня плохо выходит объяснять. Дело в том, что, оказавшись по ту сторону сказки, мы словно умираем, но не до конца, а возвращаясь, оживаем, но тоже не до конца.
Зря Марфа думает, будто Глаше непонятно. Все очень даже понятно: это как отражение в зеркале, которое существует и в зеркале, и в предмете, напротив поставленном.
– Куда попадает Дюймовочка? В разрушенный мир, заброшенный Эдем, из которого ушли люди, но остались иные существа, уж не души ли? И не те ли души, которые привозит за собой Оле-Лукойе? А Кай и Герда? Ледяной плен и освобождение? И путь, который лишь испытание? Ищущий обрящет. Нет, милая, я не тебе это говорю, я себя убедить пытаюсь, прости, если пугаю.
Не пугает, скорее уж страшно то, что Глаша понимает – правда. Та, Пашкина страна, существует на самом деле, она лежит за гранью, и стоит пройти чуть дальше, за розовые кусты, по широкой дорожке, и Глаша придет…
– Обретая талант, я обрела знание, которого совсем не желала. Другие, которые пошли моим путем, умерли, и Левушка до сих пор винит себя за это. Левушка больше не верит в сказки и не верит мне.
Глаша показала, что она тоже может рассказать, если, конечно, Марфа хочет, что двоим Левушка точно поверит.
– Нет, милая, спасибо, но не стоит. Нам уже недолго осталось, наши имена записаны в книгу сказок, а значит, скоро уже придут… жаль, нельзя узнать, кто именно. Ты еще не поняла, эта книга, эти сказки, они почти все об одном – о смерти. Смотри.
Серо-белый рисунок, карета, поднимающаяся над миром, над растопыренными деревьями и колючими ветвями, над круглой, сырной луной и черным флюгером в виде петушка. В карете женщина, которая – картинкам не положено оживать, но эта ожила – повернулась к Глаше.
– Это одно ее лицо, – пояснила Марфа, переворачивая страницу. Вторая картинка, синева и зелень, солнце на краю моря, розовый город и босоногая девушка. – Это второе.
Был соловей, проткнутый насквозь розовым шипом. Была старуха, крадущая младенца из колыбели. Был палач…
Много их было.
– Ты и я… мы видим то, что не нужно бы видеть человеку. Я не знаю, кем она притворяется с тобой, но помни – лиц у нее много.
И розовых кустов, которые расцветают бледными бутонами, темнеют, напиваясь чужих жизней, и убивают тех, кому подарены.
– Она не плоха, как говорят. Она не хороша, как можно думать. Она просто иная. Людям следует держаться от иного в стороне. Может статься так, что тебя будут просить помочь с… со смертью. Принести ее кому-нибудь, как ты принесла Яшке. Нет-нет, он заслуживал, а мама… ты не ведала, что творишь. И они, те, кто просить станет, тоже не ведают, а потому не помогай… умоляю, не надо никому помогать. Пусть будет все, как суждено.
И было суждено многое.
Имена. Строки, страницы, главы и истории из имен, коснись каждого – откроется сказкой чужой жизни, но читать ее некому. И некогда.
Бежать надо. Федор Федорович понимал бесполезность бега, но не находил в себе сил смириться.
Были коридоры. Допросы. Люди. Крики, которые заглушались сиплым пением механического соловья – так и не удалось сделать его живым, – были просьбы и уговоры.
Были кусты алых роз.
И багряных.
И черных.
И тени, которые однажды открыли врата иного мира, а Пашка шагнул навстречу, сказав:
– Привет. Теперь ты насовсем, да? Пойдем, я покажу тебе свою страну… плохо, что ты соловья не починила. С соловьем было бы интереснее.
– Зачем ты мне показала это? – мальчик слушал рассвет, который был уже близок, а с ним и день, и мерзость людей-жаб и людей-крыс, подлых, хитрых и жаждущих укусить побольнее.
– Чтобы знал. – Тень сползла с кровати. – Ты стал забывать обо мне. Я напомнила. Теперь и ты напомни другим о том… ты сам знаешь, о чем.
Она подмигнула на прощание:
– Ректору не верь. Врет, хитрый крыс. Есть в тебе талант, смотри, не потеряй…
– Так что мне делать? – Юноша попытался вцепиться в шкуру Тени, но пальцы ухватили пустоту.
– Сказки пиши, – хихикнула она, растворяясь.
Ольга больше не была собой – другой человек, забравшийся в ее тело, обустроился, сел на рычажки, взялся за ниточки, дергает. То руку поднимет, то голову повернет, то улыбку на лицо нацепит. И горло держит крепко – ни словечка незаконного не пропустит.
И правильно, человек понимает, что Ольге нужно выжить.
Если Русалочка не убьет принца, то умрет сама, рассыплется пеной морской, разлетится над городом, утонет в смоге и дыму, в разговорах незнакомых людей, в повседневных пустяках и заботах, которые кажутся важными и неотложными, хотя на самом деле пусты.
Ольга тоже была пустотой. Ольга не хотела в нее возвращаться, а значит… нет, не ржавый нож, не кровь, которая, пролившись на ноги, склеит их русалочьим хвостом, а всего-навсего аптекарский флакон с прозрачной жидкостью. Пара-тройка капель и тихий-тихий сон.
Вечный.
Он ведь не любил, никогда не любил ее, так стоит ли сомневаться? Жизнь за жизнь – справедливый размен, и другой человек скармливал Ольге эту правильную мысль. Как холодную манную кашу, обильно политую маслом и вареньем.
Ложечку за папу – он огорчится, если Ольга умрет.
Ложечку за маму – она не хотела бы такой судьбы для дочери.
Ложечку за мачеху и сводных сестер – не следует радовать их скоропостижной кончиной.
Правильно, все правильно, все будет сделано. И этому ведь суждено было случиться еще тогда, у гадалки флакон подменили – это сказал человек в маске, и Ольга поверила.
