Он был слабым, мой брат, потерянный в детстве и вдруг обретенный. И он был мной. Почти мной, только лучше, чище, добрее, и это злило. Его мягкость казалась мне беспомощностью. Его стремление нравиться всем попахивало проституцией, потому что я не понимал – зачем им нравиться?
Пашке? Юрке? Йоле? В одном мы сходились с Тимуром – в любви к Татьяне. И это-то как раз было вполне себе понятно: как можно не любить ее? Как можно не желать, не восхищаться, не... не позволять себе мечтать?
Тимур дарил ей цветы. Я стоял под окнами, часами ожидая, когда Джульетта выйдет на балкон. Я даже повторил подвиг Ромео, забравшись по пожарной лестнице на третий этаж, и всю ночь проторчал среди горшков с примулами и банок с огурцами, прильнув к стеклу, пытаясь взглядом проникнуть сквозь шторы.
Не вышло.
Рассвет, озноб, ободранные ладони, простуда, которую некому лечить. Тимур сидел у моей кровати. Тимур кипятил молоко, добавляя в него остатки меда – закаменевший янтарь, который приходилось соскабливать со стенок банки, не желал растворяться. Таблетки.
Йоля с его назойливыми визитами и помощью. Я не просил о ней. Я не желал видеть Йолю, а Тимур, напротив, радовался приходу чертового еврейчика.
– Он тебе не враг, – говорил он после, когда за Йолей закрывалась дверь и мы, наконец, оставались вдвоем. – Он хочет как лучше. А что она его любит, так кто виноват?
В том-то и дело, что никто. Все верно мой братец рассудил, да только мне от рассуждений легче не становилось. Татьяна, Танечка, солнышко, которое день ото дня все выше на небосводе мечты, до которого мне, ущербному, не дотянуться, хоть волком вой.
Я и выл. И скулил. И вздыхал, клубком свернувшись, как когда-то в подвале. А Тимур, как когда-то Стефа, гладил по загривку, утешая.
Да, я люблю брата своего. И я сделаю все, чтобы его не обидели.
– Алло! Ирка, ты меня слышишь? Встретиться надо. Что? Ну надо, говорю, встретиться. Ты сможешь выйти? Куда? Ну сама смотри, где тебе удобнее, а я подъеду. Только чур сегодня, дело такое... – Лешкин голос жил сомнениями, которые поневоле передались и Ирочке.
Он что-то нашел. Что-то такое про Тимура, что не позволит сохранить шаткое равновесие последних дней. Оно заставит принимать решение и... и Ирочке не хотелось решать. Ирочка привыкла и была почти счастлива в этом доме, более доме, чем тот, где обитала семья. Ирочке нравилась работа и сам Тимур, несколько осунувшийся – наверное, из-за простуды – в последние дни, но подобревший и даже снисходивший до разговоров ни о чем.
– Так что? Сможешь сбежать? – вернул к реальности Лешка.
– Смогу.
Бежать не пришлось. Она просто вышла, закрыла комнату на ключ, ключи спрятала в сумку, спустилась в холл, поздоровавшись с уже оттаявшей и вполне дружелюбной консьержкой, вышла на улицу.
Весна. Вот так сразу и весна, горячая, ласковая, с ослепительно-ярким солнцем, которое щедро заливало светом асфальт, декоративные елки в расписанных орнаментами горшках, горбатые спины иномарок и аквариумы-витрины, в застекольном мире которых обитали разноцветные рыбки-вещи.
Весна коснулась Ирочкиных волос и лизнула теплом в щеку, заставив улыбнуться.
Хороший день! Просто замечательный. И хорошо бы, чтобы Лешка пригласил просто так, ну, например, на свидание. Хотя, конечно, Лешка в Аленку влюблен, а с Ирочкой просто дружит...
Он ждал, опершись на парапет, наблюдая поверх очков – снова треснула дужка, и Лешка наскоро замотал перелом скотчем – за прохожими. В одной руке он держал блокнот, во второй – обгрызенный карандаш.
– Привет, – пробубнил он, черкая что-то в блокноте. – Ты знаешь, что по статистике у каждого человека имеется врожденная склонность к насилию? И каждый четвертый реализует ее либо на работе, либо на близких, вследствие чего и возникает само явление насилия в семье?
– Не знаю.
– Это компенсация. Психологическая потребность. Незаконная с точки зрения социума, но необходимая индивиду.
– Ты зануда.
– А ты отрицаешь очевидную ненормальность твоего нового знакомого. – Лешка приподнял кепку, приветствуя проходившую мимо даму в соболях.
– Я еще ничего не отрицаю!
– Но собираешься. Все. – Блокнот исчез в кармане, карандаш – за ухом, и Лешка, закинув правую руку на Ирочкины плечи, зашагал по тротуару. Левой он размахивал, отмеряя шаги и дирижируя речью, слишком уж эмоциональной для него речью. И, пожалуй, это слегка пугало.
– Во-первых, его не существует!
– Кого? – Ирочка с трудом подстраивалась под широкий шаг, каблучки ее туфелек норовили соскользнуть и застрять в узких щелях между плитками.
– Его. Тимура Маратовича. Человека такого! Ну да, ты говорила, что он за границей жил и работал, а приехал недавно, только вот сомневаюсь... нет, может, конечно, случиться, что он жил и работал в Англии, но родился-то в России! А значит, должны быть отметки, записи, понимаешь?
Ирочка замотала головой. Не понимала. Какая разница, где работал и где учился Тимур?
– Свидетельство о рождении. Медицинская карта. Школьный аттестат. Университетский. Все это должно быть, человек просто не способен не оставить следов в современном мире. – Лешка, наконец, пошел медленнее, теперь он словно и не замечал Ирочку, разговаривал не то сам с собой, не то с отражением в витрине. – Опять же загранпаспорт... а этого ничего нету! Значит, что?
– Что? – повторила Ирочка, судорожно поправляя растрепавшуюся прическу. Правда, от Ирочкиных усилий она еще больше растрепалась.
– А то, что он скрывается. Прячет что-то, и очень серьезное, потому как из-за несерьезного настолько жизнь не рубят.
Прав Лешка? Или не прав? А что, если Тимур преступник? Международного класса, из тех, кого Интерпол разыскивает?
– Дальше, откуда у него деньги? Они тоже не приходят извне. А у него просто деньги. Счета. И не именные счета, странно, да?
Лешка остановился, посмотрел строго и велел:
– И поэтому ты мне все сейчас расскажешь. Вот сядешь и расскажешь. Ясно?
Ирочке ничего-то ясно не было, но она кивнула. И позволила себя усадить, и даже заказ сделала, и кофе пила, разглядывая поверх Лешкиной головы влажную зелень парка, который начинался сразу за кафе. Парк был некрасивым, жалким по весне, с проплешинами земли на газонах, с грязными дорожками и мутными лужами, с облезшими за зиму скамейками да столбами фонарей, частью разбитых. Парк ждал настоящего, долгого тепла, чтобы выпустить на волю мягкую зелень первых листьев и тонких березовых сережек, а потом, осмелев, и вовсе укрыться в сиреневом да жасминовом цвете. Запустить аттракционы и дискотеки, раскрыть для торговли летние домики...
– Ирка, ты не думай, что теперь просто так от меня отделаешься, – Лешка ущипнул за руку, и Ирочка, ойкнув, разлила кофе на пластиковую скатерть. И немного на джинсы. Жаль, новенькие, из купленных
