«что-то» никогда не подводило, еще со времен игры с запахами.
Магда попыталась сосредоточиться, выделить, выловить то самое, что мешало спокойно уйти, раз и навсегда оставив эту квартиру.
– Ты… тебя ведь не было вчера?
– Была! – Наденька попятилась и выставила растопыренные пальцы, одновременно пытаясь удержать сползающее покрывало локтями. – Была!
– И во сколько ты тут появилась?
– А тебе какая разница?
– Лешка, во сколько? Где вы познакомились?
Лешик беспомощно озирался, то щурясь, то кривясь, отвисшая челюсть придавала ему вид слегка дебильноватый, что, впрочем, весьма и весьма соответствовало Лешиковой личности.
Дебил он. Самовлюбленный дебил, в которого Магду когда-то угораздило влюбиться.
– Лешик, радость моя, если ты не ответишь, я сдам тебя ментам. И ее тоже. Скажу, что ты меня не хотел отпускать, ревновал и поэтому убил…
– Кого?
Левый Лешиков глаз нервно задергался. Значит, угадала, не в страхе перед ментами дело, а в ином, в том, что ему есть чего бояться.
– Ты знаешь кого, Лешенька. А еще знаешь, что человеком он был очень непростым, что друзья его непременно посчитаются за обиду. Если повезет, то убьют тебя сразу, если нет – отправишься на зону.
Он побледнел, сглотнул, а в уголке рта появился пузырек слюны.
– Отстань от него! Отстань! – Наденька, позабыв о скромности, кинулась вперед, норовя вцепиться в волосы, но, зацепившись ногой за упавшее покрывало, рухнула на карачки. – Дура!
Она добавила пару слов покрепче, встала на карачки и, сграбастав покрывало обеими руками, села на полу, глядя с явной ненавистью.
– Итак, Лешик, радость моя, идти к ментам? Или сам расскажешь, что ты сделал вчера? И подружку успокой, – Магда отошла к двери. – Если я уйду, то разговора не выйдет. Точнее, выйдет, но не со мной, а следовательно, вряд ли он будет легким для тебя.
– Н-не надо… Наденька, успокойся. Наденька… пожалуйста… Магдочка… Магдочка, это не я, я не убивал, я просто… я не знаю… я не помню, Магдочка!
А вот это уже что-то новенькое.
– Он не помнит! Он пьян был, – теперь Наденька говорила почти спокойно. – Я его пьяным нашла и домой проводила. Из жалости.
Лешик радостно закивал, что ж, подобная история вполне вписывалась в его привычки, но вот чтобы ему об этом рассказали… Даже во время самых своих глухих запоев Лешик всегда точно помнил, где он был, с кем и о чем разговаривал.
– Она меня привела и… я вышел из дому. Я ненадолго вышел!
– За добавкой пошел, – Магда попыталась унять дрожь в руках. Что ж, подобный финт тоже весьма в Лешиковом духе.
– Магдочка!
– Значит, пошел. И что потом?
– Ничего! Я не помню… на меня, наверное, напали… да, да… да! – он словно зацепился за эту догадку. – Да, напали! Я вспомнил, Магдочка, я вспомнил! Это был он! Он нас нашел… выследил…
– Кто?
Нет-нет-нет, Лешик другое имя назовет, Лешик алкоголик, Лешик соврет о чем угодно, лишь бы отвязаться от нее!
– Да, Магда, ты правильно поняла, – на испитой, небритой, мятой Лешиковой физии возникла хищная улыбка. – Он меня нашел. Он спрашивал про тебя… он искал тебя! Он очень сильно разозлился!
Неправда! Он не нашел бы, не сумел бы, он в прошлом, он…
– Он здесь, Магда, и теперь все изменится.
– Ну вы и психи! – Наденька перебралась с пола на кровать. – Оба ненормальные. Лешик, а у тебя курево осталось?
Апрель в этом году затянулся. Нет, на календаре давно уже июнь был, но вот погода на улице стояла самая что ни на есть апрельская, с сырым, прохладным воздухом, капризным солнцем, которое то палило нещадно, то, наоборот, светило ярко да ледяно. Зато ветру вволю было разгуляться, летал, носил обрывки дыма, печной гари, кидал в лицо запахи, залазил за шиворот, выстуживая, хлопал дверьми и стучал в окна.
Ветер стряхивал с деревьев куцую и болезненную зелень, выкладывая из нее предивные узоры, в которых мне чудилось предупреждение. Ветер заставлял тополя стонать, а осины трястись, слабо, испуганно позвякивая плотными листочками.
Чудилось мне. В последнее время много чего чудится, особенно в людях. Изменились они, оскотинили, выставили лица, прикрывая рожи звериные. Я убеждал себя, уговаривал, что нету этого, даже боролся с желанием принять морфий во успокоительное, но после передумал, не столько из-за страха стать морфинистом, сколько из опасений, что подобное лекарство будет скорее во вред больному разуму.
Я подчинился. Я привык. Я проработал год, от Пасхи до Пасхи, и сжился с чужой мечтой, врос в нее, став элементом неприметным, но необходимым, если уж Вецкий до сих пор терпел мое присутствие и мои капризы. Нет, я был честен с ним во всем, что касалось работы, более того, я был вежлив и с пациентами, и с учениками, каковых приводил ко мне Иннокентий Николаевич, даже не заострял внимания на мелочах, вроде того, что ученики эти были не всегда талантливы, зато почти всегда состоятельны. Я понимал, что продаюсь, и испытывал от этого некое странное удовлетворение, и только ночью, во снах, в храме моем, мне было спокойно.
Верно, расскажи я о том хоть кому-нибудь, тому же Вецкому, или Софье, или старухе Машерко, каковая исполняла роль домоправительницы, или ученикам, или пациентам… они все сочли бы меня сумасшедшим.
И были бы правы. Я и вправду сошел с ума.
А еще впервые за год выбрался из добровольного заточения, чтобы пройтись по городу, чтобы увидеть… что увидеть?
Старуха-нищенка с протянутой рукой. Толстая баба в платке, смутно знакомая, словно вынырнувшая из моего прошлого, только вот без ребенка. Смотрит недобро, плюет и отворачивается. А вот кучер дремлет на облучке, и лошадь его, сонная, как и хозяин, лениво машет хвостом, отгоняя гнус. Мальчишка-газетчик кричит что-то, но звуки растворяются в окружающем мире, словно он сам, этот мир, являет собой толстый слой ваты.
Я иду, понимая, что еще немного – и попросту потеряюсь в хитросплетении улочек, если это уже не произошло. Но некое необъяснимое беспокойство гонит меня вперед.
Поворот и еще один… Людская толпа, разъяренная и выплескивающая ярость в криках. Красные, перекошенные лица, более звериные, нежели те, с которыми я сталкивался в больнице, поднятые кулаки и истеричная, захлебывающаяся проповедь худого типа, по виду – студента, подсаженного на бочку.
Наверное, следовало бы послушать, о чем он говорил. Наверное, следовало бы, наконец, коснуться мира, ибо все же даже сумасшествие мое – еще не повод, чтобы открещиваться от происходящего. Но я прошел мимо, и толпа – еще одна странность – расступилась. Они вообще будто не увидели меня.
И, пожалуй, это даже хорошо.
Путь мой прервался у двери, ничем особым непримечательной, разве что кованой дужкой, на которой, надо полагать, некогда держалась вывеска, и чугунным колокольцем, что глухо звякнул, предупреждая о моем приходе.
Переступив порог, я понял – да, я шел именно сюда.
– Добрый день! – я крикнул и, прикрыв дверь, сделал несколько шагов в сумрак, царивший в
