Плеть темной богини

– Мы к Валентине Федоровне, – сказала Юленька, поправляя сумочку. – По делу.

– Так идите, раз по делу… все по делу… хоть бы кто неделовой пришел, – старуха снова плюхнулась на лавку, достала из-под широкого зада газету и, развернув, прикрыла лицо. – Идите, идите, только тихо, а то побудите! Контингент у нас беспокойный.

В доме витал аромат булок и корицы, кипяченого молока и еще чего-то сладкого, мирного. На стенах висели рисунки, частью прилепленные скотчем, частью – посаженные на гвозди.

– Да, а ты, сестричка, затейница… шеф-помощь оказывать будем? Или сразу усыновлять-удочерять? – проворчала Магда.

Детский дом. Просто дом для детей. В доме, где живут дети, не должно быть тьмы и горя, но только свет. Да, именно утерянный свет ее собственного детства, о котором не хотелось вспоминать.

– А я записки нашла, на квартире Зои Павловны, бабушкин дневник. Ну и так, кой-какие записи, от деда, наверное. Тут прежде больница была, еще в царские времена. И после революции тоже. И врач работал хороший…

– Угу, а потом взял и умер. И с этого все началось, – Магда пыталась защититься от того, что окружало ее, обнимая, обманывая звуками и запахами, но привычные способы не помогали.

Детский дом. Дом, где живут дети, брошенные и ненужные, такие, которые очень хорошо знают, что взрослые умеют делать больно. Магда ведь знала. И знание это дорогого стоило.

Где-то вверху хлопнули двери, раздался топот, затем смех.

– Да, началось… – Юленька, оглядевшись, решительно направилась куда-то в глубь холла. – Идем.

– Зачем?

– Ну… мы же можем помочь, правда? Деньгами и просто… Ты ведь понимаешь, о чем я?

Кажется, Магда и вправду понимала. Когда вокруг слишком много темноты, то стоит побороться за каждую каплю света.

Правда, в этом доме света хватало. Проходя сквозь узкие окна, он разливался по холлу, набираясь красок в детских рисунках, и сам уже расцвечивал мир.

И это было прекрасно.

Пусто было в храме моем, тихо было в храме моем, догорал огонь в медных чашах, плыли отсветы пламени по полу, по колоннам ионическим, а может быть, дорическим или еще каким-нибудь, ведь здесь, во сне, все зыбко…

Крошатся под ногами каменные плиты, текут струями песка: я наклонился, зачерпнул горсть, поднес к губам, пробуя холодную пыль на вкус. Пахла хлебом. Вкусно. Голодно.

Отпустил, страшась очнуться ото сна: если уж умирать, то здесь, в храме, посвященном хранительнице путей, великой Гекате, не сумевшей управиться со стаей.

– Ты тоже не смог, человек, – она сидела на земле и уже не казалась мне богиней – просто женщиной. Одной из тех, из многих, кому доставалось место в жизни моей.

И была она худа и некрасива, как те, что умирали в вагонах теплушек, на улицах городов, сдаваясь, замерзая и выстывая, уходя в болезни и боли.

И была она толста и уродлива, как иные, что, кутаясь в платки и дерюги, пытались выживать, да не сами, но вытягивая к жизни и иных – детей ли, стариков, раненых да брошенных, тех, кого еще можно было отогреть горячим телом.

И была она прекрасна, как иконы и лица матерей, каковых небо благословило рождением.

И была она страшна, и была она небом, гневным и готовым покарать нечестивцев.

И была она землей рождающей и землей погребающей…

Хозяйка перекрестков и дорог, та, что ходит меж мирами, Геката Урания, Геката Сатурния, Геката бессильная, подарившая плеть свою недостойному.

– Садись, человек, – сказала она, улыбаясь. – Садись и не думай о том, что не сделано. Ты выбрал свой путь. Ты не сошел с него.

Сажусь, и ласковое пламя из чаши льется на плечи мне. Холод отступает. Страх исчезает. Я в храме моем и теперь вновь покоен.

Я счастлив умереть здесь.

И желание мое исполнилось.