вычленить тот самый, опасный, означавший, что за ним следят.
Не получалось. Вероятно, оттого, что не было слежки, но человек все равно останавливался, слушал: он не мог позволить себе такой глупой ошибки. Нет, не теперь, когда все уже завершено.
Получилось! У него получилось!
И никто ничего не поймет… Да, вот именно, платить будет тот глупец, с которым свела судьба. Счастливый случай, редкая возможность получить то, чего хотелось издавна.
Старуха-то отказалась продавать, отказалась. Нет, ее, конечно, можно понять, и сам бы человек в жизни не расстался бы с добычей добровольно. И теперь периодически, пугаясь невесть чего, он принимался мять, давить кожаные бока старого портфеля, пытаясь нащупать то, что лежало внутри.
То, что принесет удачу. Данцель был везуч и силен. И супружница его сумела выстоять, сумела подчинить многих, а значит, Плеть работает! А раз работает, то и у него все получится.
И, радуясь подобным мыслям, человек спешил, торопился уйти от места трагедии, случайным свидетелем которой он стал.
Жалко, жалко девчонку. Но что поделать, что поделать… Отдала бы сразу, глядишь, и жива бы осталась. Нет, он не чувствовал вины. Откуда вина, если не он нажимал на спусковой крючок, не он и целился, не он вообще придумал этот безумный план. Он лишь слегка подкорректировал, предложив помощь. И получил плату, согласно прейскуранту.
Все как обычно.
А если тот, другой, попадется? Молчать он не станет, но… но недоказуемо. Ничего недоказуемо. Человек не убивал, не предавал, не сделал ничего, что вступило бы в противоречие с законом. Уж кто-кто, а он точно знал, где та черта, пересекать которую нельзя.
Да и Плеть у него. С Плетью он всесилен! Никто не осмелится предъявить обвинение… никто не осмелится отобрать… никто даже близко к нему не подойдет!
Улица, улица… перекресток с трубой фонаря. Широкие полосы зебры на асфальте, которые в нынешнем свете казались не белыми, но желтыми. И снова дорога, дом, кусты и узкая полоска тротуара.
Человек замер на границе света и темноты, вздохнул, прижал к груди пухлый портфель с оборванной ручкой и, решившись, ступил на асфальт.
Нужно спешить, нужно успеть вернуться домой до того, как кто-нибудь заметит его отсутствие, во что бы то ни стало успеть… Чем меньше лжи, тем лучше для дела.
– Куда? Стой, кому говорят! Да чтоб тебя… – резкий голос заставил шарахнуться, упасть в пропыленные, жесткие кусты и, несмотря на отвращение, забиться в них. Замереть.
Его не могли заметить! Не могли! Он ведь не подходил, он стоял по другую сторону двора, вот так же зарывшись в кусты. Он просто пришел убедиться, что его коллега доведет задуманное до конца.
– Стой, сволочь!
Сердце стучало громко, оглушительно, вызывая приступы головокружения и сухость во рту. А еще вдруг пребольно заломило виски… нашли? Неужели нашли? Выследили! Но когда?
Когда-когда-когда… Боль набирала обороты, накатывая волна за волной, грозя накрыть, грозя растворить. И портфель вдруг выскользнул из онемевших рук, плюхнулся на землю, а сил, чтобы нагнуться и поднять, не осталось.
Только не сейчас, только не в финале, когда все так хорошо сложилось, только не…
В ногу вдруг ткнулось нечто мягкое, горячее, завозилось, заурчало и разразилось лаем.
– Ах, вот ты где! – радостный вопль сумел пробиться сквозь пелену боли. – Фу! Место! Нельзя, я сказал!
Собака! Это просто собака. Обыкновенная собака… Человеку удалось наклонить голову и посмотреть… да, собака. Неопределенной породы, здоровая, лохматая, счастливо скалящаяся… черная.
– Не бойтесь, он не кусается! Шатун, фу! Я кому сказал?
Черная-черная… клыкастая… а в глазах ее – пламя подземного мира… не знают, не понимают… за что? Нельзя, ведь у него же Плеть! Он добыл Плеть! Он теперь повелевает стигийской стаей!
– Мужчина, вам плохо? Шатун, сидеть! Мужчина, что с вами? Эй…
Желтый свет… темнота… тени… зыбкие тени подземного мира… собаки… откуда столько собак? И в груди колет-колет, режет-режет… дышать нельзя. Нельзя не дышать, но до чего же больно!
Он уже не слышал ни сирен «Скорой помощи», разорвавших тишину на клочки, ни обиженного воя черного пса, которого хозяин привязал к фонарному столбу, ни обеспокоенных, громких голосов врачей…
Нет, он не умер по дороге в больницу. И продолжал жить уже там, в стерильной палате, в сплетении труб и проводов, под заботливым наблюдением системы жизнеобеспечения, но, пожалуй, сумей кто-нибудь пробиться в забытье Эльдара Викентьевича, увидеть то, что видел он, погруженный в кому сна, этот кто- нибудь проникся бы жалостью и удивлением: Эльдар Викентьевич не хотел жить.
Там, в воображаемом мире его не было покоя, но во все стороны, сливаясь с каменным небом, расстилалась каменная земля, и ущельем непреодолимым лежало русло высохшей реки. И лодка с трещиной на днище. Брошенное весло. Туман. И тоскливые голоса собачьего хора…
И невозможность уйти. Грань между жизнью и смертью оказалась слишком уж широка для Эльдара Викентьевича, но рассказать он об этом не мог.
Вот все и закончилось. Как-то быстро. Даже слишком быстро.
Юленькин побег, который заметили не сразу, а заметив – перепугались до чертиков. Собственный страх Ильи, как тогда, когда Алена прыгать собралась: фигурка в темном купальнике, почти неразличимая снизу, шаг вниз, падение…
Когда она упала, там, у подъезда – благо Баньшин быстро сообразил, где следует искать беглянку, – мир на мгновение замер и тут же рассыпался звуками: визг тормозов, сирены, выстрелы, суета. Собачий лай откуда-то сверху, с одного из балконов, и плач.
Коленки она расшибла…
А Магда – ладони.
Выпороть бы обеих. И себя за рассеянность. И Дашку за то, что не уследила… и что сделано, то сделано. Вовремя успели.
Было задержание, и вот теперь допрос. И удивление, когда слово за слово, а Леха раскалывался, излагая версию, которая почти один в один повторяла собственные догадки Ильи.
Он смотрел. До чего же знакомое место. Комната-пенал. Столы по стенам, стул в центре, лампа под темным слепым абажуром чуть покачивается из стороны в сторону, и желтый отпечаток света скользит по пыльному ковру. Влево-вправо, вправо-влево. И где-то слева, застряв между старыми рамами, жужжит, стучится о стекло муха.
– Да не хотел я, не хотел никого убивать, – он сидел на стуле, вытянув ноги и положив на колени руки. Пальцами поглаживал браслеты наручников и смотрел в пол, не от стыда, а скорее для того, чтоб скрыть злость. – Я ж просто… я случайно… я на фирму пришел, понял, что не задержусь. Да мне поперек горла была вся эта работа! Идиоты! Кругом одни идиоты и карьеристы, а я… я не такой!
Не такой, каким представлялся. Не было в этом человеке ничего настоящего. Грязные штаны и клетчатая рубашка – антураж, не более; как и нарочито всклоченные, грязные волосы, и обгрызенные ногти, и все прочее, включая квартиру и то вранье, которым он потчевал и Илью, и Магду.
Магде на допросе присутствовать не разрешили, да она и не особо рвалась, пыталась делать вид, будто плевать ей на Леху, хотя по выражению лица было заметно – не плевать.
– Она сбежала, думала, я сгнию в том дерьме. А я выплыл. Я не за ней поехал, а от Григовых дружков, как им доказать, что я не причастен? Он сам с той лестницы скатился! Оступился и вниз! Вызвал меня, типа я знать должен, куда эта стерва умотала… А я не знал! Не знал я!
И даже скованными руками в грудь себя ударил, подтверждая неведение. Но вот не поверил ему Илья, слишком уж много вранья было вылито. Да, доказать, что Леха убил Грига, не выйдет, дело-то закрыто, и оснований, чтобы возобновлять его, нет. А что там произошло: оступился ли Григ сам или же в пылу ссоры его попросту столкнули с лестницы – невозможно.
– Я от них прятался. Со страху и пить бросил, и человеком сделался, только… только вы ж поймите, не для меня эта жизнь была! Не канцелярская крыса я, не могу, чтоб с восьми до пяти и каждый день… и сверхурочно… и начальству задницы лизать, других подсиживать. Ненавижу это! А потом история та… Я ж
