Вот только ими ли Зоя Павловна дверь отпирала? Кажется, ими…
Во всяком случае, теперь Юленька хотя бы знала, куда идти. В бабушкиной книжке адрес найдется.
Стигийских псов узнаешь по глазам. Не сразу, они хитры, они прячут сущность в панцири модных костюмов, прикалывая к ткани булавками, пришивая тончайшей нитью в цвет, приклеивая отработанной перед зеркалом улыбкой.
Стигийские псы хитры. Они готовы быть вежливыми и прятать клыки. Готовы ждать и дремать, где-то там, в глубине сущности, каковая до поры до времени искренне мнит себя человеком. И живет, и выстраивает день за днем, барьер за барьером хрупкую клетку жизненных обязательств и отношений. Но однажды пленка этого чуждого и наносного треснет с беззвучным стоном, и пес удивится. Нет, не тому, кем он стал, а тому, кем был.
Галстуки-рубашки, запонки-заколки, дорогая туалетная вода, летящая со столика в мусорное ведро, и бритва в кармане, припрятанная, прикрытая тонкой тканью платка. Непременная монограмма – они почему-то любят монограммы, надеются, что пара букв на сатине еще немного попридержит маску.
А в глазах-то, в глазах уже читается: поздно. Полетело, покатилось, разлетаясь осколками жизни.
Ссора. И еще. И снова. Непонятная другим – что за муха укусила милого парня Леху-Миху- Ваню-Васю-Игоряшу? Что случилось со степенным Владимиром Петровичем? И с суетливым, лысоватым весельчаком Сидоровым? Ударил жену? Влез в драку? Да быть того не может!
Может. Стигийские псы, они такие. Непредсказуемые. И по глазам узнаются.
Тоска в глазах. Понимание. Беспомощность твари, заблудившейся в мире чужом, и тихая, закипающая ярость.
Они меняются. Костюмы носят по привычке, но не замечают, что теперь те сидят иначе, топорщась на спине, растягиваясь на груди до треска вылетающих пуговиц, отвисая карманами и собираясь под мышками мелкой складкой. Нити треснули, и панцирь разломился, того и гляди съедет, обнажив сокрытое.
Что скрыто? Да псы – они псы и есть. Шакалообразные, трусоватые и жадноватые, но опасные в стаях, когда былая трусость вдруг сменяется отчаянной, безумной храбростью. Горе чужаку, что посмеет стать на пути. Разорвут. И сами же удивятся – как это вышло-то? Ведь не хотели же, чтоб до смерти, ведь только крови, только страха, только пнуть разок, с наслажденьем запоминая звук ломающейся кости. Или влажный всхлип выбиваемого из легких воздуха.
Стигийские псы, они такие, уж если стали на след, ни за что не отступятся, будут идти, срываясь на бег, вихляя тощими задами, подвывая, подскуливая, поторапливая и не торопясь.
И смысла бежать нет – настигнут. Сегодня ли, завтра ли, год ли спустя, но обязательно явятся. Скорее всего, это будет звонок в дверь, знакомое дребезжание, которое заставит разве что матюкнуться, если незваный гость оторвет от важного дела. Но страха не будет. И предчувствия. Вообще ничего, кроме желания поскорей отделаться от визитера.
Но стоит открыть дверь…
– Привет, не ждала?
Ложь. Я жду всегда. Каждый день просыпаюсь в холодном поту, вслушиваясь в темноту, отделяя звуки знакомые и безопасные от других, тех, что могут предупредить. Я выбираюсь из постели и бесцельно брожу по квартире, понимая, что поведение это глупо и странно. Но сил изменить себя нет. Я их боюсь.
Все еще боюсь.
И кажется, что даже смерть, если таковая случится не от клыков, не принесет освобожденья. По ту сторону тоже их территория, правда, там они будут без масок, костюмов и галстуков, там они настоящие.
Впрочем, здесь у меня еще есть время, но как же безобразно я его трачу.
С первым из них я познакомилась в пятьдесят девятом. Тогда я не знала об их существовании. Тогда я вообще мало что знала. Мир лежал передо мной, ожидая, когда я снизойду, чтобы принять все блага его. И Лешенька виделся благом.
Хитроватый-подловатый-трусоватый. Типичный шакалоид. Но до чего же качественная маска. Костюм из «Березки» и правильные родители. Дядя во Внешторге и тетя – заслуженный партиец. И маразматичная бабка, которая, выбираясь из дальней комнатушки, бродила по квартире, бормоча про собак.
Теперь я понимаю, что ее сумасшествие было более разумным, нежели моя нормальность. Впрочем, сначала о Лешеньке.
Он круглолиц и мило-неуклюж, горазд смущаться и розоветь, касаясь невзначай моей ладони. Он смотрит с восторгом и трепетом, словно я – божество. Он приносит в подарок бельгийский шоколад от дяди и билеты на премьеру от тети. Он робко интересуется о наших планах…
И просит сказать, что вчера мы были вместе.
– У отца неприятности… и на дяде сказаться может.
Бегающий взгляд, истеричный и насмешливый одновременно, словно Лешеньке известно что-то, чего не знаю я, и ему хочется похвастать, вывалить это знание, но вместе с тем по непонятным причинам он сдерживается.
– Мелочь, пустяк… я не думал, что там облава… я тебе подарок искал… а теперь меня могут посадить… пожалуйста.
Конечно, дорогой, мне нравится быть благородной, как жены декабристов, – еще один ненужный подвиг, в котором нет иного смысла, кроме кажущейся красоты. Я готова защищать его и хранить, беречь и врать тем, кто приходит справиться: не знаю ли я, где вчера был товарищ Рутцев с семи до девяти вечера.
Знаю. Конечно, знаю. Почти уже сама верю, что знание это – истина в последней инстанции. И, чувствуя себя вершительницей судеб, самозабвенно вру, создавая детали несуществующего свидания.
Они не верят. Они переспрашивают, норовя поймать меня на лжи, и вздыхают, когда не удается. А я горда собой. Я ведь спасла…
Какая, право слово, чушь – спасать стигийского пса.
Лешенька долго избавлялся от маски. Случайные слова, которых прежний он никогда не позволил бы, внезапная наглость, развязность, которая мне, глупой, кажется признаком новой ступени наших отношений. И взгляд, плывущий, ищущий взгляд голодной собаки.
Пустые вечера. Все чаще. Все больше. И робкое удивление – как это вышло, что он решается оставлять меня? Куда уходит? И почему, возвращаясь, кажется совершенно чуждым? А скоро наша свадьба…
Лешеньку арестовали спустя три месяца. Пять эпизодов, как выразились те, кто снова пришел допрашивать. И с наслажденьем почти, в наказание за мое прошлое вранье, окунули в подробности.
Тогда я узнала, что слово «эпизод» синонимично слову «труп».
Далее – закрытый процесс. Приговор. И случайно оброненная фраза Вархина, с которым у меня сложились приятельские отношения:
– Одной бешеной собакой меньше.
Тогда я вспомнила Лешенькину бабку с ее собакобоязнью.
Магда и сама не поняла, как и когда оказалась здесь. Она не собиралась возвращаться, она не верила ни в астрологию, ни в предсказания будущего, ни в чудеса вообще. Разве что в одно, но о нем рассказала старуха, а старуха не врала из принципа.
Но как бы то ни было, сейчас она стояла в узком старом дворике, пялилась на окна, ожидая неизвестно чего.
Чудо. Ей очень-очень нужно чудо.
