– Предлагаю убраться отсюда. В деревне у меня машина. Ну да, в деревне, не хочу я показывать, что у меня есть машина – такому бездельнику не положено. Довезу до города, могу дальше, в столицу, жилье организую, платить, правда, сама станешь.
– Какой добрый.
– Не добрый, – уточнил Василий, подымаясь, – практичный. Если тебя убьют, деньги достанутся Гарику, а от него я точно ничего не получу. С тобой хоть какой-то шанс. Так что… коль согласна, то в часов пять утра во дворе, уходить советую по-английски, не прощаясь.
Советовать советовал, а у самого не получилось – на пороге комнаты Василий столкнулся с Ольгушкой и как-то смутился, отступил назад и тут же, словно пытаясь перебить это непонятное мне внезапное стеснение, поспешил огрызнуться:
– Оленька… как всегда прекрасна. Безумно прекрасна. Или прекрасно безумна?
Убить бы его, но отворачиваюсь к окну, делая вид, будто не слышала.
В этом доме не принято слышать и слушать чужие разговоры. Каждый выживает сам по себе.
В четверть пятого утра я стояла во дворе. Долго стояла, вглядывалась в черные, матово поблескивающие лунным светом окна и ждала… даже поняв, что Василий не придет, все равно ждала. В темноте, в тишине, в свободной прохладе воздуха, не летнего и не зимнего, ждать было легко.
А потом, когда я уже вернулась к себе и ворочалась, пытаясь заснуть, наступило утро.
Февраль дарил морозы, обволакивал толстой ледяной корой деревья и сугробы, серебрил небо да выстуживал тепло даже через тяжелую соболью шубу. Настасья куталась в мех, пытаясь согреться, добро бы в дом идти, но… дом походил на клетку. Беломраморную, золоченую, укрытую коврами, украшенную статуями да картинами, но вместе с тем до невозможности тесную. Должно быть, от ненависти, поселившейся внутри.
Настасья точно могла сказать, когда появилась ненависть – в тот самый день, в тот самый час, когда Дмитрию вздумалось пригласить ее на танец. Лизонька сочла сей жест оскорблением, но гнев свой обратила не на супруга, а на сестру. Ссора, произошедшая на следующий день, была столь же закономерна, сколь отвратительна. Ледяной тон, ледяной взгляд и жестокие слова о безумии, невозможности заключения брака, о том, что Дмитрий из христианского милосердия принимает Настасью в своем доме, и ей следует смириться с судьбой, не пытаясь достигнуть большего.
А маменька, присутствовавшая при беседе, ни слова в защиту не сказала, более того, Настасье показалось, что маменька была целиком на стороне младшей дочери.
Что ж, Настасья давно смирилась, еще тогда, когда Дмитрий назвал ее погасшей звездой, а может раньше, в опиумных снах… или в обвитой огненными лентами беседке… она не пытается ничего достигнуть, более того, была бы весьма рада, если бы ее оставили в покое.
– О чем задумались?
Настасья вздрогнула, в очередной раз подивившись тому, как неслышно ступает Дмитрий. Или это она задумалась настолько, что не услышала, как он подошел?
– Скучаете?
– Нет.
– Вы сердитесь, а жаль… в скуке нет ничего предосудительного. Вот, скажем, зимний сад умиротворен покоем, то ли смерть, то ли сон, сквозь который теплится слабое биение жизни… скучно. – Дмитрий ступал широким шагом, и Настасье не оставалось ничего другого, кроме как идти следом.
– Поверьте, мне искренне жаль, что вышло так… нелепо. Порою сложно быть собою, приходится выбирать, а потом до конца дней своих сомневаться в правильности сделанного. – Коружский сошел с дорожки и, отломив обындевевшую веточку, протянул ее Настасье. – Зимние цветы весьма… необычны.
Хрупкие белые иглы жались к коре, не то листья, не то змеиная чешуя, и невзрачными слюдяными бусинами блестели почки.
– Знаете, чего бы мне хотелось? – спросил Дмитрий, наклоняясь к самому уху. – Один портрет, один человек… насколько проще было бы… извините.
Он ушел, быстро, будто убегал, а Настасья еще долго гуляла, сжимая в руке мертвую ветку…
С Лизонькой она столкнулась у пруда, та стояла, опершись на высеребренную морозом решетку, и вглядывалась в снежно-ледяную гладь. Поначалу Настасья думала уйти, чтобы избежать новой ссоры, но Лизонька сама шагнула навстречу. До чего же она изменилась, всего-то месяц, а высохла, истончела, черты лица заострились, а кожа потемнела, только глаза по-прежнему яркие.
– Я победила, – Лизонькин голос был тих, однако Настасья слышала каждое слово. – Он меня выбрал, так что ж ты теперь лезешь, мешаешься… думаешь, не вижу, как глядишь на него? Отнять решила? На мое место метишь?
– Нет.
– Тогда почему он почти все время с тобой? Почему больше не приходит ко мне? Почему… почему говорит, что даже с ангелов слазит позолота? – Прозрачные дорожки слез весенними ручьями скользнули по щекам. – Думаешь, я не знаю, что ты чувствуешь? Знаю… я ведь сама… весной, когда ты из дому уходила, а я следом… шаг в шаг, тенью, проклятым отражением… смотрела и завидовала. До ночных кошмаров, до горькой крови из прокушенной губы, до…
– Убийства. – Настасья отвела глаза, потому как не в силах была выносить ненавидящий сестрин взгляд.
– Да, убийства. Я хотела, чтобы ты умерла, чтобы не двое, а лишь одна, чтобы увидел, наконец, и меня… оценил, понял, ведь я лучше. Все вокруг говорили, что я – ангел, а ты – своевольна и невоспитанна… – Лизонька всхлипнула. – Помнишь, как ты в воду упала? Конечно, помнишь, ты ведь испугалась, да и я, признаться, тоже… поначалу. А потом подумала, до чего хорошо было бы, если б ты умерла… а на балу Дмитрий сам привел меня в эту беседку, поцеловал… я едва с ума не сошла, разрываясь между бесстыдством и радостью, он же сказал, что поцелуй и любовь столь же мимолетны, как эта беседка, которой суждено сгореть… и я подумала… ты бы ждала, а потом…
– Сгорела.
– Или обгорела. Не сильно, только чтобы лицо, чтобы перестать нравиться ему… ты ведь выжила, и обвинять начала… я испугалась, маменьки, отца, остальных… а тебе не поверили. Никто не поверил. – Лизонька рукавичкой вытерла слезы, и на коже остались нехорошие следы, навроде царапин. – Видишь, на что я способна? Ради него, ради своей любви и той жизни, которую ты хочешь отнять, я убью. Поверь, Настасья, убью, не задумываясь!
– Я верю, держи. – Настасья протянула черную ветку, смахнув с нее причудливую чешую снежных игл.
– Что это?
– Зимний цветок… мертвый. Как на картине.
Лизонька поняла и, побледнев, швырнула подарок Настасье в лицо.
– А ты и вправду безумна…
