Будь у Тамары свободны руки, она вцепилась бы в глаза. Но сейчас и мычать-то получалось с трудом, поэтому Томочка не мычала, не плакала, но лежала мешком. И как мешок, ее поволокли в сырую нору дома.
В кухне Василий нашел еще одну дверь, тайную, за которой открывался проход.
Шли долго. Спускались. С каждым шагом становилось все холоднее, как будто сам дом возвели на леднике, прикрыв его тонким слоем почвы.
Пятно света – фонарик Василий держит в правой руке, придерживая Тамару левой, – скачет по темным стенам. Кладка кирпичная. Древняя. С трещинами и рытвинами, с крысиными хвостами корней и плесенью. Но спуск заканчивается. И появляется очередная дверь.
– Сейчас… сейчас…
Во тьме вспыхивает огонек. Крошечный, он растет, обвивает льняной фитиль лампы и вскоре заполняет собой почти все пространство под стеклянным колпаком.
– Увы, электричества нету.
Комнатушка мала, но имеет высокий, сводчатый потолок, который теряется в сумраке. Тамару свалили на стул, сказав:
– Осматривайся. Чувствуй себя как дома.
Смотреть здесь не на что. Стул, ввинченный в пол. Железная кровать с тонким матрацем. Деревянная полка и оловянная кружка, привязанная цепью.
– Ну как тебе? – Василий расправил руки, и кончики пальцев его коснулись стен. – Правда, хороша? Глубоко. Тихо. Удобно. Захочешь – не найдешь. А если и не хотеть…
Пугает. Хотел бы убить – убил бы. А раз не убил, то Тамара нужна. И Василий, подтверждая догадку, спешит вытащить кляп. Тамара долго шевелит нижней челюстью, которая не желает смыкаться с нижней.
– З-зачем… – она спрашивает не только потому, что ей нужен ответ. Человек, притащивший Тамару сюда, желает говорить. Он пританцовывает от нетерпения, от внутренней потребности поделиться.
Он хочет быть самым умным? Самым сильным? Самым страшным?
Пожалуйста.
– Пожалуйста, – дрожащим голосом произнесла Тамара и заморгала, нагоняя слезу.
Нет. Для слез рановато.
– Вася… пожалуйста… за что? Ты… ты же шутишь? Ты не оставишь меня здесь?
Оставит. Во всяком случае, на время. Час? День? Не так долго, чтобы навредить, но достаточно, чтобы показать тщетность Тамариных попыток выбраться.
– Что? Что я тебе сделала?
Слезы выкатились из глаз и полетели по щекам. Тамара надеялась, что выглядит жалко.
Как жертва.
– Ты… мне… хороший вопрос.
Василий передвинул лампу – старинную, с толстым основанием, в котором плескалось темное масло, и колпаком-трубкой.
– Вроде бы ничего. Непосредственно. А с другой стороны… помнишь суд, Томочка? Ты выступала свидетелем обвинения. Красивая была. Я уже тогда приметил, что ты красивей сестры. Она, конечно, пыталась рядиться и все такое, но… нету в ней струны. Характера. Злоба есть, а характера нет. Такой вот парадокс. А ты вроде тихая, тихая… слезы льешь. Только перестань, не поверю. Я же успел тебя изучить, понимаю, когда ты врешь. А врешь ты всегда. И прежде всего – себе.
– Хорошо, – Тамара провела языком по зубам, проверяя, все ли на месте. – Раз так, то просто объясни: что тебе от меня надо.
– Давным-давно… ну может, и не так давно. В классе этак первом. На первой же парте случилось встретиться мальчишке и девчонке. Обычная история, правда?
Глава 6
Обычная история
– Если ты меня ударишь, то я тебя укушу, – сказала девчонка и отвернулась, ответа не дождавшись. Васька уставился на ее затылок с идеально ровной дорожкой пробора. Пробор этот начинался на лбу и пересекал всю голову, словно шов. И Ваське захотелось потрогать шов, проверить, крепко ли он держится, но он опасался – вдруг да шов держится некрепко и тогда голова распадется надвое. А что внутри бывает – Васька уже видел, ничего-то интересного, мерзь одна.
А вот девчонка интересная. Сама белая-белая, как снегурочка, а волосы смоляно-черные и косы толстые, не как у других.
– Палома, – сказала она, повернувшись к Ваське. – Это значит – голубка. У меня папа в Испании живет! А будешь смеяться – укушу.
– Не буду, – пообещал Васька и вытащил яблоко, стыренное утром на рынке. – На.
– Спасибо.
Она яблоко взяла, но есть не стала, уложила в тряпичную, самошитую сумку. Из этой сумки она достала и два кусочка хлеба, между которыми скрывался истаявший ломтик масла.
– Будешь? – предложила она, разломив бутерброд пополам.
– Меняемся, – Васька протянул кус батона с холодной варенкой, которую терпеть не мог. – А хочешь на голубятню слазить? Там птенята есть.
Предложение родилось само собой, наверное, оттого, что соседка его – белокожая, что зовут ее Палома и она ему нравится, хотя до сего дня Васька предположить не мог, что девчонки могут нравиться.
– Хочу. Только маме сказать надо.
Сам Васька маме никогда и ничего не говорил, но тут кивнул и позже, после уроков, взялся проводить Палому.
Жила она в заводском бараке, единственном оставшемся на район, но теперь уже на веки вечные. Длинное унылое здание походило на деревенский коровник, только с окнами, многие из которых, впрочем, были заклеены газетами, а то и вовсе заколочены.
Мама Паломы оказалась женщиной крупной с мясистым туповатым лицом, на котором застыло сонное выражение. Позже Васька понял, что Ольга – назвать ее Ольгой Витальевной у него язык не поворачивался – спала почти все время. А если не спала, то пребывала в состоянии, близком ко сну.
Ступор исчезал, лишь когда в жизни Ольги появлялся мужчина…
Но в тот день все было обыкновенно. Палома оставила сумку, впрочем, вытащив из нее подаренное Васькой яблоко.
– Идем?
– Идем, – ответил Васька.
Из барака он выбирался торопливо, стыдясь того, что ему неприятен запах этого места, как и запах матушки Паломы, и грязь, и крупные тараканы, что не спешили разбегаться при появлении людей. Именно забивая этот страх, Васька говорил. Он пересказывал новой подруге все истории, которые только слышал, и тут же расцвечивал их новыми, волшебными подробностями.
А Палома слушала, охала и ахала, смеялась или же замолкала. И не спешила назвать Ваську лгуном. Ну или фантазером, как выражалась Васькина мама. Ему был приятен восторг.
Голубятня стояла за заводской чертой и была построена, пожалуй, в то же время, что и бараки. Но после ее ремонтировали, красили, а в позапрошлом году расписали синими и зелеными птицами.
– Красиво, – оценила Палома и вздохнула: – А нас туда пустят?
За решеткой бродили голуби, важные, курлычущие, они расправляли крылья и хвосты, надували зобы, красуясь друг перед другом и перед Паломой тоже.
– Пустят!
Вообще-то Васька несколько сомневался, но попробовать стоило. И он смело двинулся к воротцам,
