Она спала. Она была прекрасна, и человек, спустившись с чердака, преклонил колени.
– Спала Богородица Мать во святом граде Вифлееме. И явился ей сон страшен и ужасен, – прошептал он, убирая с лица пряди волос. Спящая не шелохнулась.
Следовало поторопиться, но... прежняя решимость внезапно исчезла. А если ошибается? Если и тогда, раньше, ошибался?
Нет! Все верно! И пусть нету на груди медальончика заветного – спрятала. Ничего, скажет, где. Вернет отнятое.
– Всю ночь маялась Божия Мать, места не находила, сердце и душу свою теребила. Снился ей сын ее единый Христос, к столбу привязываемый, веревками крепкими связанный, кнутом избиваемый, плетьми битый. Видела Божия Мать, как сына ее стальными прутами били, кости и плоть его давили, пинали, плевали, терзали, покою и продыху не давали...
...всю жизнь били-били, мамочка. Давили. Ломали, вытравливая последнее свое, пихая в душеньку чужое. А ты ушла. Бросила. За что? Из-за кого? Разве достоин был тот жертвы твоей? Разве мог я жить без тебя?
Тяжкий путь Боженька положил, но я шел. Я нес свой крест на гору, где распят буду.
Скажи, мамочка, как мне теперь быть?
Уйти нельзя остаться? Казнить нельзя помиловать? Где искать ответов?
– Я не знаю, – шепотом пожаловался спящей, развязывая горловину мешка. Узлы тугие. А ногти короткие, скользят по бечевке. Вместо молитвы из горла рвалось продолжение клятого сна. – На гору гнали, на кресте распинали, гвозди в руки и ноги его вбивали, копьем ребро протыкали, уксус к губам подавали, с креста снимали, в полотно покрывали, во гробе укладывали...
Его тоже укроют в гробу каменном. Если поймают.
Ничего, оплачет Мария-Магдалина душеньку грешную, омоет слезой, как водицей, и чистенькую положит к престолу Господню. Скажет: живи вечно, невинным возрожден.
Наконец, веревка поддалась, и человек вытащил моток веревки с завязанной петлей, черную коробочку со шприцем и двумя ампулами, свечу и молитвенник. После взял одну из ампул и аккуратно разломил у носа спящей.
– С добрым утром, ведьма, – сказал он.
Нынешнее пробуждение было резким, как нырок в ледяную воду. Вонь ударила в ноздри, по телу прошел разряд электрического тока, и Алена открыла глаза.
Человек, склонившийся над ней, улыбнулся.
– Ну здравствуй, – сказал он, убирая ампулу в прозрачный пакет. – Вот мы и свиделись. Не ожидала? Ты прости, что не по плану, что... но мне знак был. Нельзя тянуть. Но так даже лучше. Правда?
Неужели это он, ее палач и мучитель? Пришел слишком рано. Незваный гость, которого прогнать бы. Или хотя бы руку оттолкнуть. Алена хочет. Поднимает руку, но ей только кажется, что поднимает, – рука неподвижна. А ног и вовсе не чувствуется.
Страх мгновенный – парализовало. Воспоминания: Василиса и уколы. Муха должна быть живой, но не должна улететь.
– Ты очень красивая. Тебе говорили об этом? Нет? Зря. Ты на самом деле красивая, но красота – это зло. Заботясь о теле, мы забываем о душе. Выбираем минутное-тленное, отворачиваемся от вечности. Это неправильно.
Он повернул ее голову, чтобы Алена могла видеть. Она видит. Широкие ладони на шарнирах суставов, неправдоподобно узкие запястья, болтающиеся в байковых рукавах. Плечи и голова на короткой шее, будто вдавленная в тело.
Смешной и неуклюжий. Невыразительный. Кожа цвета недопеченного хлеба с черными зернами угрей на лбу. Тонкие стрелки-брови, глубоко запавшие глаза. Губы с короткой щетиной усов.
– Я тебе помогу. Я тебя отпущу... ты поймешь. Они, те, кто раньше, не понимали. Да и я сам не хотел говорить. Какой смысл открываться тем, кто есть тьма? Ты – другое. Я за тобой смотрю.
Подсматривает. Подкрадывается по ночам, преследует днем, кружит голодным волком, дожидаясь, пока добыча ослабнет.
Трус! Сволочь!
Он зажег свечу, поставив в изголовье, сам сел на пол, скрестив ноги – с грязных кроссовок на пол посыпались комья глины, – и открыл тонкую книжицу в черной обложке.
– Мы умерли для греха: как же нам жить в нем? Неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились? Итак, мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни[8] .
Алена слышала только одно слово – «смерть».
Убьет-убьет... а Влад помочь обещал. Сбежал. Мишка предал. Танька не узнает, что его поймала на кольцо-крючок черноволосая ведьма. Танька будет проклинать и пить. И тоже когда-нибудь умрет от горя. И сам Мишка, не выдержав неволи в руках той, которая притворилась его сестрою. И она... и маньяк... и все умрут, чтобы... что?
– Ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть соединены и подобием воскресения...
Ничего. Смерть – конечна. Нету ничего за чертой. Не там, но здесь прощать надо, чтобы уйти легко, даже когда уходить не хочется.
– ...ибо умерший освободится от греха, – закончил чтение убийца и представился: – Евгений. Пить хочешь? Нет? Что ж они тебе вкололи-то?
Сейчас его прикосновение не было ни отвратительным, ни ужасным. Теплые руки.
А на полу шерстяной змеей веревка свилась. Не стоит на нее смотреть, но выбора у Алены нету, она не в состоянии голову повернуть. Разве что глаза закрыть.
– Не надо, – попросил он. – Скоро все закончится. Скоро все будет хорошо...
Он отступил. Взял веревку и принялся ходить по комнате, примеряясь то к одному, то к другому углу. Все это время он продолжал читать, хотя книга осталась на подушке возле Алены.
– ...ибо когда вы были рабами греха, тогда были свободны от праведности.
Остановка. Долгий взгляд в потолок. Петля свисает с руки, а толстый – с кулак – узел лежит на ладони.
– Какой же плод вы имели тогда? Такие дела, каких ныне сами стыдитесь, потому что конец их – смерть.
Табуретка упирается четырьмя ногами в пол. Скрипит, принимая вес. Алена видит спину и плечи, вздыбившиеся под рубашкою мышцы. А голос стал глуше, но слова по-прежнему различимы.
– ...но ныне, когда вы освободились от греха и стали рабами Богу, плод ваш есть святость, а конец – жизнь вечная.
Он спрыгивает с табурета и смотрит на петлю. Хмурится. Забирается вновь, поправляя.
– Ибо возмездие за грех – смерть, а дар Божий – жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем.
Больно не будет – Алена ведь ничего не чувствует. Спасибо Василисе за извращенное милосердие. Нет необходимости бежать, кричать, пытаться придумать спасение. Жертва будет покорна. Но, кажется, Евгению это не по вкусу.
Оставив петлю, он снова сел на край кровати и принялся разминать Аленины руки.
– Не бойся, я просто хочу, чтобы ты ожила. Ты теперь как кукла. Или как Спящая красавица. Тебе ведь читали сказки? Конечно, всем читали. Или почти всем. А еще колыбельные пели.
Он вдруг подхватил Алену на руки, пристроив голову на плече – мягкое и пахнет сеном:
– Спи, моя радость, усни. В доме погасли огни...
Евгений пел сипло, не попадая в ноты.
– Птички уснули в саду...
Убьет. Вон и веревку приготовил, и табурет. Только почему-то не торопится. Песенку поет. У маньяков свои причуды, Алене же остается ждать.
