университета.
От удивления Вадим подавился пловом, закашлялся. Профессор? Этот дикарь – профессор? Ладно, еще понять можно, когда он говорит по-русски, тут многие говорят, но чтобы профессор… Да разве такое возможно?
– В жизни всякое случается… – философски заметил Иван Алексеевич. – Я, милейший, признаться, сам не чаял себе подобной судьбы, но нимало не огорчаюсь. А теперь вот на старости лет выпала встреча с человеком, беседа с которым будет не только приятной, но и полезной.
Прерывая завязавшийся было разговор, полог юрты отлетел в сторону, пропустив вовнутрь слепяще-яркое солнце и свежий воздух.
– Ты тут? Чего делаешь? – Игорь, забравшись внутрь, сел на корточки и подслеповато сощурился. – Жрешь, да? Там нам всем кирдык, можно сказать, а ты все жрешь.
– Молодой человек, – с упреком произнес Иван Алексеевич, облизывая жирные пальцы. – Не будете ли вы столь любезны закрыть за собой дверь, фигурально выражаясь. Видите ли, в силу возраста я чрезмерно чувствителен к сквознякам. И присаживайтесь, разделите трапезу, а главное, прислушайтесь к совету старого человека. Беспокойство и неумение принять мир таким, каков он есть, – причина многих болезней.
Он добавил пару фраз на местном наречии, гортанно-резких, диссонирующих с изысканно- любезным тоном, с которым Иван Алексеевич разговаривал с Игорем. Тот же, не то смущенный, не то заинтригованный, принял приглашение, сел рядом, перекрестивши ноги, и чихнул.
– Воняет.
– Увы, везде свои недостатки.
Спустя несколько мгновений перед Игорем да и перед остальными появились новые миски, все с тем же пловом, но горячим. Горсточка риса с красными крупицами приправы и мелкими острыми зубчиками дикого чеснока плавала в желтом озерце бараньего жира, на дне которого водорослями лежали тонкие волоконца распаренного мяса.
– Что ж, господа, полагаю, сей счастливый случай стоит того, чтобы отметить его надлежащим образом.
Еще один приказ, и перед стариком появилась бутылка водки, самой обыкновенной, «Столичной», если верить этикетке.
– Увы, единственное, о чем тоскую, так это о невозможности посидеть в хорошей компании, как прежде.
– А вам разве можно? – тихо поинтересовался Игорь, завороженно глядя, как содержимое бутылки перетекает в латунную примятую кружку.
– В моем возрасте можно все, но, к сожалению, не все получается. Впрочем, в некоторых вопросах надлежит сохранять разумную осторожность, и это касается не только и не столько алкоголя.
Игорь понял и набычился, втянул голову в плечи, точно на покатом лбу его и впрямь имелись рога, которыми он собирался забодать наглого старикашку, осмелившегося противостоять развитию исторической науки. Нет, конечно, никаких рогов у руководителя экспедиции, доктора исторических наук, профессора кафедры истории Игоря Матвеевича Свищина не было и быть не могло: с супругой своей он пребывал в разводе, а скоротечные романчики, вспыхивавшие с завидной периодичностью, изначально были лишены намека на серьезность.
Все это промелькнуло в мыслях Вадима и тут же исчезло.
– Поверьте, любезнейший, суть многих вещей такова, что на первый взгляд кажется совершеннейшей глупостью и зачастую таковой и является, однако иногда… редко, но все же бывает, что глупость – вовсе не глупа, скорее иррационально мудра, но в силу оной иррациональности неприменима к жизненным реалиям.
Иван Алексеевич отхлебнул водки и, закусив рисовым катышком плова, передал кружку Вадиму. Та была тяжелой и с одного бока в мелких, дробных вмятинках, точно по ней долго и нудно стучали камнем. Водочный запах перебивал аромат остывающего плова и был каким-то неуместным, неправильным, что ли.
– Прошу простить за излишнюю болтливость, здесь особо не с кем поговорить…
Вадим глотнул и только тогда понял, что совершенно разучился пить. Дыхание перехватило, слизистую и гортань обожгло спиртовой горечью, а огненный комок, прокатившись по пищеводу, рухнул в желудок. Вадим согнулся в приступе кашля, остановить его удалось не сразу. Игорь отобрал кружку, хотя расплескалось вроде и немного, но он буркнул раздраженно:
– Закусывай.
– Так уж вышло, господа, – Иван Алексеевич не обратил внимания на конфуз. – Мне выпало видеть вещи, рассказывать о которых я не слишком-то люблю в силу общественной косности и неспособности воспринимать что-либо, хоть на малую толику отличное от догматов.
Как он говорил! Легко, плавно, не запинаясь и не путаясь в хитросплетеньях сложных фраз, и голос сильный, хоть сейчас с лекциями выступать, да перед аудиторией, где сто, а то и двести слушателей сядут. В юрте голосу было тесно, и Вадим почти воочую видел, как слова вместе с дымом тянутся вверх и исчезают в белом пятнышке клапана.
– Это вы к тому, что не нужно начинать раскопки?
– Это к тому, что зачем вам неприятности, которых можно избежать? Зачем вам копать именно там?
– А где? Где нам копать?! Вы же умный человек, вы же профессор, вы историк, вы понимаете… – Вадиму было стыдно за свое поведение, но выпитая водка бушевала в крови, требуя выплеснуть обиду и возмущение.
Игорь исподтишка показал кулак, но Иван Алексеевич не обиделся, лишь, принимая кружку, задумчиво произнес:
– Копать не там, где вы собрались. Вам ведь не суть важна, вам ведь результат… отметка об исполнении в угоду бюрократам, для которых особой разницы в том, сколько лет привезенным костям – триста, четыреста или пятьсот, – нету. К этим курганам вас, Игорь Матвеевич, не пустят. Оно и к лучшему, поверьте на слово, но, – старик поднял руку, жестом обрывая гневливое возражение, готовое сорваться с губ Свищина. – Вас могут отвести в иное место… там тоже костей много.
Действительно много. Порой кажется, что, кроме костей, тут и нет ничего, и даже лишенная дерна земля глядится темно-красной, крупнозернистой, точно из окаменелой плоти сделанной. Но если не вглядываться, то работать легко, степь сама отдает людям и бурые безглазые черепа, скалящиеся желтыми зубами, и тонкие трубчатые кости, и плоские, присохшие к хребту ребра, и осколки посуды, отличимые от костей разве что наличием незамысловатого орнамента. Были тут и уцелевшие чудом куски тканей, и застежки, подвески, браслеты, разнокалиберные бусины, порой до того мелкие, что приходилось выковыривать из ячеек сита пинцетом. Много чего было, работы хватало всем, и люди, которые не так давно только и говорили что о возвращении, забыли и думать о чем-то, кроме траншей раскопа. Работали быстро и радостно, торопясь наверстать упущенное время, по-детски радуясь каждой новой находке, которых в день случалось много.
Местные не мешали, хотя и помогать не торопились. Вадим порой чувствовал внимательные взгляды плосколицых и узкоглазых, привычно-улыбчивых, похожих друг на друга до невозможности людей и тщательно скрываемое за вежливостью пренебрежение к тем, кто раскапывает могилы. Было ли ему стыдно? Разве что по вечерам, когда в вялых сумерках, начинавшихся с белесой дымной полосы у самого горизонта, приходилось сворачивать работы, выгонять тех, кто никак не желал уходить, предчувствуя ту самую, долгожданную, случающуюся раз в жизни находку. Ну или еще по ночам, когда брезентовые стены палаток расцветали желтыми пятнами-огоньками и археологи превращались в бюрократов, тщательно нумеруя и описывая каждый найденный осколок кости, черепок, клочок ткани, пуговицу… Находки сортировались, Игорь самолично следил за процессом.
Домой бы поскорее. Вадим и сам не мог понять, откуда и когда возникло у него это желание, но, появившись, оно крепло изо дня в день. Не помогали ни слабые попытки уверить себя, что все идет
