деньги и удержать Тяпу, и не оглянулся. Нам кивнул и, поднявшись к двери, резко дернул на себя.
– Интересное существо, – заметила Ильве. – Топ, да поставь ты сумку! И животину свою отпусти, не убежит.
– Мне кажется, она плакала, – сказала Алла Сергеевна шепотом. И мы все оглянулись на дверь, за которой скрылся молодой человек. Нет, он мне определенно несимпатичен.
– А ты как думаешь? – спросила я Толстого Пта чуть позже, вернувшись в комнату. Тот не ответил. Толстый Пта был благостен и умиротворен, и его настроение передалось мне. В конце концов, какая разница, дом большой, при желании здесь легко избежать ненужных встреч.
С типом мы пересеклись в холле. Он стоял в отдалении, нарочито игнорируя и развалившуюся в кресле Нику, и о чем-то перешептывающихся Аллу Сергеевну и Ильве, и делано-равнодушную Лизхен, снова укутанную в кокон шали. Яков Павлович и Виктор отсутствовали. Жаль. Надеюсь, к обеду они не опоздают.
– Дуся! – махнула рукой Ильве. – Мы тут с Аллой спорим, у кого из нас мотивы весомее. А ты как думаешь?
– Никак.
– Неправда, ты ж умная у нас…
– Ага, умная, факт, – Ника отсалютовала пустым бокалом.
– Вы Дуся? – Парень шагнул навстречу. При ближайшем рассмотрении он оказался вполне симпатичным. Несколько грубоватый, лишенный утонченного обаяния Виктора, новый обитатель дома вписался в антураж. Протянув руку, он вежливо представился:
– Михаил. Я вон ее брат.
Топочка торопливо кивнула.
Рукопожатие жесткое и грубоватое. Яркие шоколадно-карие глаза, массивный подбородок с черной крапиной щетины, сломанный нос, короткая стрижка. Все равно он мне не нравится – бессознательное отторжение.
– Вы извиняйте, что я поутру так, невежливо… я вас за обслугу принял, не знал, что вы такая. Танька много про вас рассказывала.
Не сразу соображаю, о какой Таньке речь, только потом понимаю: Топа же у нас Татьяна.
– Хотел познакомиться, – продолжил Михаил, не выпуская руки. – Я вас другой представлял. Нет, вот честно, другой. А может, ну его, это «вы»? Я ж только на пару лет моложе буду.
– О боже, Дуся, никак за тобой ухаживать пытаются! – Ника заржала, и Михаил, который всего на пару лет меня моложе и поэтому хочет перейти с вежливого «вы» на близкое «ты», а еще лучше на что-нибудь совсем-совсем близкое, постельно-домашнее, почти семейное, побагровел.
– Дуся, смотри, так мы тебя и замуж выдадим! – поддержала Лизхен. – А что, ты теперь состоятельная невеста, любой рад будет. Правда, Миша?
– Заткнись, дура! – рявкнул тот. Руку выпустил и вышел, громко ляпнув дверью.
– Топа, а он у тебя всегда такой дикий? – поинтересовалась Лизхен, закрывая книгу. Вместо закладки – сушеная роза, на обложке строгим шрифтом имя Цветаевой – хорошо сочетаются с шалью и брошью- камеей. Выгодно. Красиво.
– Ты бы его повоспитывала, что ли?
– П-простите, – Топочка вскочила, прижала Тяпочку к груди и отступила к двери. – П-простите… М-миша вспыльчивый. Он… он… он хороший.
– Ну да, Миша – парень неплохой, только…
– Заткнись! – Я сама не знаю, зачем оборвала Нику. И голос повысила, прежде я никогда не позволяла себе повышать голос, а тут вдруг из-за ерунды. Они же всегда ругаются, зачем встревать?
– С-спасибо, – Топа пятилась к дверям, не решаясь повернуться спиной. Неестественно бледная, какая-то взъерошенная, испуганная, она выглядела иначе, чем обычно. Не рада появлению брата? Или переживает за него?
– Ой, Дуся, только не говори, что тебя эта образина впечатлила, – сказала Ника, стоило закрыться двери. – Качок несчастный…
Топочка
Миша ждал за дверью, Миша знал, что Топочка пойдет за ним, Миша схватил за руку и поволок наверх, в комнату. Бить будет. За то, что утром опоздала, за то, что сразу не представила Дусе, за то, что сейчас его осмеяли.
– Ну что, довольна? – Закрыв за собой дверь, Миша толкнул Топу к стене. Сильно, но не больно. – Довольна, да? Вывела шутом?
Тяпу надо отпустить, пусть спрячется. Под кровать. Она всегда так. А Топа в шкаф. Но это получается, только когда Миша пьяный, а сейчас он трезвый и очень злой.
– Что ты им про меня рассказывала?
Пощечина.
– Что, я тебя спрашиваю?!
Как он страшно орет. И еще пощечина, по губам попал и разбил. Придется в комнате сидеть… а все равно узнают. Все узнают, что Топочку бьют, и будут смеяться, сплетничать и показывать пальцами.
Миша ударил еще раз, в бок, выбивая воздух из легких, и отпустил.
– Вали отсюда!
Топочка выскочила в коридор, Тяпа следом. Сейчас к себе надо и помыться, кровь остановить, губу запудрить. Все равно заметят, но если сказать, что упала? Да, зацепилась ногой за ковер и упала. С кем не бывает? Да и Тяпа часто крутится под ногами, о нее споткнуться проще простого. А Миша… Миша уедет, Миша не любит, когда над ним смеются.
Миша никогда не простит ей, что над ним смеялись, и если здесь он сдерживается, то дома рассчитается за все, а это значит… значит… значит, ей надо поторопиться.
Завтра должны дать ответ по поводу Тяпы.
– Эй, Таня, куда торопишься? – окликнули ее сзади. Виктор? Нельзя оборачиваться, а то он увидит… увидит и… Топочка торопливо прикрыла ладошкой разбитую губу.
– Погоди же ты, мне поговорить надо, серьезно. Таня! – Он схватил за локоть и дернул, разворачивая лицом к себе. Виктор тоже сильный, почти как Миша. Все мальчики сильнее девочек.
– Так, что это с тобой? Таня?
Ничего. Совсем ничего.
– Я… я упала. Споткнулась вот и упала. Лицом. Пусти, мне… мне помыться надо.
Виктор отпустил, и Топочка быстро – она говорила себе, что нельзя спешить, но медленно идти не получалось – побежала в комнату. Только захлопнув дверь и закрывшись на ключ, она позволила себе поплакать.
Дуся
К обеду Миша не вышел, Топа тоже, зато появился Виктор, мрачный и, как мне показалось, чем- то сильно обеспокоенный. Он почти ничего не ел, заговаривать и развлекать, как утром, не порывался, в сторону Лизхен не смотрел, да и вообще редко отрывал взгляд от тарелки.
Поссорились, наверное. Из-за меня, наверное. Надо будет сказать Лизхен, чтобы не переживала, мне ее мальчик неинтересен, точнее, интересен, но не в том плане, в котором она думает.
Когда подали чай, в столовую вошел Яков Павлович, тоже хмурый и обеспокоенный, но он хотя бы поздоровался и, придвинув поближе к себе тарелку с канапе, громко сказал:
– Дуся, нам бы поговорить. После обеда, если тебе удобно.
– Пожалуйста.
Как и в прошлый раз, предчувствие было нехорошим – то ли от общей нервозности, которой прежде не наблюдалось, то ли от того, каким тоном он произнес это приглашение-приказ, то ли просто от самого факта очередной беседы с человеком, мне глубоко симпатичным.
– А о чем разговор, если не секрет? – Ильве небрежно вертела в пальцах серебряную ложечку.
– Секрет, – отрезал Яков Павлович. И ложечка, выскользнув из руки, упала на пол.
Чай допивали в неприятной спешке, я совершенно не ощущала вкуса и, честно говоря, томилась ожиданием. Наконец Яков Павлович, поднявшись из-за стола, велел:
