– Ну... извини меня, пожалуйста, – исправилась Леночка. И открыв дверцу, решительно выбралась из машины. В лужу. В огромную лужу. От обиды она снова разрыдалась, впрочем, теперь слезы можно было списать на дождь.
В подъезд она влетела бегом, чувствуя, как больно шлепают по пяткам влажные подошвы босоножек, прилипли к ногам мокрые колготы, и с волос ледяные капли воды катятся по позвоночнику. Злость подгоняла, и только преодолев половину лестничного пролета, Леночка поняла, что в подъезде темно.
Совсем темно.
И очень-очень тихо.
– Герман? – Леночка прижалась к стене и вздрогнула, до того скользкой и холодной та оказалась. – Г- герман?
Где он? Остался в машине?
– Скоро появится. Он очень скоро появится, – шепотом сказала Леночка и поднялась на одну ступеньку. А потом еще на одну. На площадке окно имеется, а значит и светлее будет. И вообще нечего бояться, ведь подъезд-то свой, родной, знакомый. Ну почти родной и почти знакомый, но все равно люди тут приличные живут.
Дом высокой культуры и быта – вспомнилось вдруг. И Леночка, сдавленно хихикнув, преодолела сразу две ступеньки. И гораздо смелее – третью. А когда она совсем было набралась храбрости и даже отлипла от стены, нащупав в темноте перила, сзади раздался тихий шепот:
– И куда это мы так спешим? И откуда так поздно возвращаемся?
Сейчас ее убьют. Понимание пришло вместе с оцепенением, охватившим ее от пальцев до кончиков волос. Леночка ощущала каждую прядку, и те, которые шею щекочут, и те, что к щекам прилипли, и те, что сбились колтунчиками и нужно бы вычесать... и заусеницу на безымянном пальце ощущала. И даже ремешок от сумочки поистершийся и грозящий лопнуть под тяжестью. А вот она сама, Леночка Завадина, будто бы исчезла, растворившись в ужасе и темноте.
– Хорошие девочки не должны гулять по ночам, – щеки коснулось что-то плоское и холодное. – Хорошие девочки сидят дома...
Волосы приподняли, собрали в пучок, потянули, заставляя запрокинуть голову. Небольно, скорее странно. Она – пластилиновая кукла. А пластилин кричать не может. Он вообще ничего-то не может.
– Потому что с теми, кто гуляет по ночам, случаются неприятности, – продолжали нашептывать на ухо. Леночка закрыла глаза.
Кукла. Она – кукла. Пластилиновая. Ненастоящая. И все, что вокруг, тоже не настоящее. Особенно шепчущий человек... ненастоящий-ненастоящий-ненастоящий.
Вот ее разворачивают, вот толкают в спину, вот она катится по ступенькам, пытаясь сжаться комком, чтобы не так больно, а где-то вверху хлопает дверь.
И входная тоже. И свет загорается.
– Лена? Господи, Лена... давай, вставай. Хотя нет, лучше сиди. Где больно? Руки? Покажи мне руки. Так не болит? А вот так? А дышать? Стой, не дергайся, все хорошо, я с тобой. Ну тебя ни на минуту одну оставить нельзя. Упала? Ноги... вот, вытягивай ноги. Да, солнышко, красивые, и главное, что целые. Подняться можешь?
Герман вернулся. Леночка отметила этот факт наряду с другими – с мокрыми следами на ковре – ее собственными и одинокими. И с тем, что лампочка горела очень даже ярко, заливая подъезд теплым электрическим светом. И что человек-тень исчез. А может, его вообще не было? Это ее воображение, больное-больное воображение.
– Я сошла с ума, – сказала она Герману, послушно обнимая его за шею. Она бы и поднявшись не отпустила, но это было совсем неприлично, а сейчас отчего-то особенно важно, прямо-таки жизненно необходимо стало соблюдение приличий. И оттолкнув Германа, Леночка вцепилась в перила. – Я совсем- совсем сошла с ума. И с лестницы упала. Меня столкнули, но, наверное, я только решила, что меня столкнули, а сама – упала.
– Кто столкнул? – Герман подобрал сумочку, повесил ее на плечо, и это было смешно. Он большой, а сумочка маленькая. Желтенькая. С черным замочком.
– Тихо, солнышко. Все уже хорошо. Сейчас домой и в душ, ты вся мокрая. Коленку разодрала. Кто тебя столкнул?
– Не знаю. Наверное, никто. Наверное, мне показалось. Я зашла, а тут темно, и он сзади. Сказал, что если гулять по ночам, случится неприятность. А потом столкнул. Больно, – она вытянула ладони. Грязные. И ободранные.
Герман осторожно потрогал ладони, потом зачем-то коснулся шеи, хмыкнул как-то не по-доброму и, обняв Леночку за талию – неприлично же! – потащил вверх. Шел он быстро, Леночка едва-едва поспевала, перескакивая через ступеньку. Упасть она не боялась – Герман крепко держал – но продолжала думать о приличиях и грязных ладонях.
– Ключи в сумочке? – поинтересовался он, остановившись перед дверью. – Найти сумеешь?
Леночка не сумела, она не помнила, где ключи и есть ли они вообще, а кармашков в сумочке было много. И всякой всячины в кармашках тоже. В конце концов, Герман не выдержал, отобрал и, перевернув сумочку, тряхнул над ковриком – покатилась помада, шлепнулась пудреница, бесшумно выпал клубок колготок и белый пакетик с прокладкой, зазвенели ключи.
Впихнув ее в коридор, Герман велел:
– Раздевайся и под горячий душ. Немедленно.
Леночка кивнула. Леночка послушно выполнила сказанное и даже не обратила внимания на букет желтых хризантем, появившийся в гостиной. Впрочем, внимание обратил Герман, и на цветы, и на записку: «Когда отцветают орхидеи, приходит время хризантем».
Ни первое, ни второе ему очень не понравилось, а в сочетании с тонким порезом, замеченным на Леночкиной шее, положение становилось и вовсе критическим. Поэтому решение, принятое Германом, хоть и не слишком его радовало, но было оптимально с точки зрения безопасности.
К счастью сама Леночка не возражала, да и Императрица согласилась подозрительно легко.
Леночка проснулась, когда дождь закончился. Наступившая тишина была непривычна и пугающа, как и само это место. Почему она здесь? Как попала?
Ах да, Герман сказал, что у себя ей не безопасно, а у Дарьи Вацлавовны большая квартира. Дарья Вацлавовна будет рада гостям.
Сквозь неплотно сомкнутые шторы проникал свет. Утренний, зябкий и зыбкий, он растекался по паркету, и по пушистому ковру, по Леночкиным тапочкам с розовой опушкой, по узорчатому, лилово-серебристому покрывалу и подушке тоже. Тускло поблескивали стекла очков, забытых на прикроватной тумбочке, широко зевал безымянный африканский бог, выглядевший уже не страшным и загадочным, а скорее сонным, заснула в полете хрустальная балерина и только ночник под лилово-серебристым, в цвет покрывала, абажуром, горел по-прежнему ровно, спокойно и мягко.
Леночка села в кровати, поежилась – в комнате все ж таки было немного прохладно, – нащупала тапочки. Вышла она на цыпочках, осторожно открыла дверь и направилась к туалету, расположенному как назло в другом конце коридора.
Потом захотелось пить... а потом Леночка столкнулась с Германом.
– Не спится? – спросил он. И глянул так, что Леночке моментально стало неудобно за то, что действительно не спится и своими предрассветными хождениями она нарушает покой чужой квартиры.
– И-извините.
Герман махнул рукой, зевнул, широко и сладко, как давешний африканский божок, и задал следующий вопрос:
– Кошмары?
Леночка мотнула головой. Нет, кошмары ей не снились, да и вообще она редко видела сны, и еще реже помнила их содержание, ей гораздо привычнее было послевкусие ощущений, остававшихся после пробуждения и порой задерживавшихся на день, а то и дольше. Иногда оно было радостным и светлым, рождавшим беспричинные улыбки и любовь ко всем, а иногда, напротив, – мрачным, тревожным, упреждающим. Но сегодня снов не было, а значит, и послевкусия.
– Ты как вообще? Нормально? Помнишь, что было?
