– Сделка, – сказала Софья Евгеньевна, подымаясь. – Когда Сержу понадобилось избавиться от надоевшего ребенка, он вспомнил о том, что у брата его имелась жена, а у ее родителей – проблемы со здоровьем. Он предложил помогать деньгами, я согласилась. Я думаю, что это был подарок такой, от бога или от судьбы – не так и важно, главное, что я не ошиблась, принимая. Знаете, ведь принимать подарки нужно очень осторожно.
– Подождите! – взмолился Герман. – Еще минута, пожалуйста. Вы были женой Милослава?
– Да.
– И развелись?
– Да.
– Почему?
– А вы еще не в курсе? Он – убийца. Он отравил мачеху, женщину, которая по маминым словам, его вырастила и воспитала, из-за квартиры. К слову, в ней он до сих пор и живет.
– Его посадили?
– Как вы догадливы, – не удержалась Софья Евгеньевна. – Конечно, его посадили. Десять лет строгого, но вернулся он, кажется, позже. И пусть говорят, что Милка изменился – не верьте, такая же мразь, как был. Он, когда объявился, угрожать мне начал, потом отстал, видно, подкрутили гайки. И это закономерно. Но о делах тех вы лучше Дарью порасспрашивайте, ей будет что рассказать, вопрос – захочет ли она говорить.
Завадина-Симонова оказалась права, разговаривать Императрица отказалась наотрез, более того, она потребовала прекратить копаться в прошлом, только как-то неуверенно, словно не до конца понимая, что делает.
А к вечеру снова дождь начался, и Леночка, заговорившая было о том, чтобы вернуться к себе, вдруг притихла.
Брат
Этот день прошел спокойно, и следующий тоже. Зарядившие дожди привнесли в окружающий мир холод и сырость, которая проникала в подъезды, в коридоры, в квартиры, напоминая о непременной осени. Но осенью-то хоть отопление есть, а сейчас, летом, дожди и холод были совсем неуместны, и Милослав отчаянно мерз.
Отсыревшая постель, потеки на стенах в ванной, вечная лужа на подоконнике, вздувшийся паркет, пузыри штукатурки. Сейчас, после посещения пятой квартиры собственная нищета и убогость были еще более заметны.
Он заслуживает лучшего, он даже знает, как получить это. Нужно лишь решиться...
И он пытался, настраивался, сидел у окна, вглядываясь в сизо-свинцовую муть, расплывавшуюся за стеклом, она искажала формы и цвета, превращая тот, застекольный мир в сюрреалистическое подобие реального.
В реальном для Милочки не было места. Сейчас, глядя на дождь, он снова оживлял воспоминания, собирал обиды. Теперь их было гораздо больше, чем прежде, и в каждой из них, косвенно ли, прямо ли, но виновата была Дашка.
Это она убила Желлочку и подставила его, она обрекла на унижение и муку.
Сколько он тогда вынес! Сначала следствие, допросы, его непонимание и память, в которой все смешалось. Унизительный развод, суд, тюрьма, показавшаяся адом. Грань мира, грань его, Милочкиной, жизни, когда он сидел и думал, как бы покончить с собой – повеситься или по вене полоснуть.
Смирение. Привычка. Изменение всего и вся вокруг. Нет, ад не стал раем, а человекообразные твари, с которыми доводилось делить жизнь там, не превратились в людей, скорее уж Милочка сумел приспособиться и выжить.
Сначала он мечтал о мести, в мельчайших деталях рисуя свой триумф, а главное – унижение. Дашка, Серж, Сонька, посмевшая бросить его, хотя обещала любить. Он собирался мстить всем, жестоко и беспощадно, нанося удары точные, болезненные, но не смертельные. Однако жизнь снова все перевернула.
Каким образом Сержу удалось узнать его тайну, Милослав до сих пор и не понял, списал произошедшее на связи брата. Но факт оставался фактом: его посадили на цепь страха, лишили возможности мстить, обезопасили.
А потом Серж передал секрет Дашке. А та... та сумеет распорядиться.
Ну и пускай! Сколько лет прошло, а он все еще боится. Чего? Умерли все... или сроки давности вышли. Да, именно так, нечего дрожать, он просто слишком привык жить в ожидании.
И снова телефон, на этот раз сотовый. Номер незнакомый. Но Милочка больше не боится – ему снова удалось изменить себя:
– Да? – он подумал, что надо бы сменить трубку, а то старая уже тяжеловатая да исцарапанная.
– Здравствуйте! А могу я услышать Милослава Вацлавовича Скужацкого? – тонкий девичий голосок был полон такой неподдельной радости, что Милочка поневоле улыбнулся.
– Можете. Это я.
– Тогда вам просили передать привет. От Жихаря. Да... погодите минутку, вот, сейчас. Ага. Привет Милка. Встречай. Сегодня в девять на Сторожинке. Поговорим, – девушка запнулась, где-то рядом раздался шепот, шелест, звук стекла, сталкивающегося со стеклом, шум проезжающей мимо машины.
– До свиданья, – попрощалась незнакомка.
Милослав не ответил. Милослав стоял с закрытыми глазами, прижимая трубку к груди. Сердце вдруг налилось свинцом.
Зря, зря он решил, что прошлое мертво...
Гений
Небо полыхало. Громадины туч, сталкиваясь друг с другом, рождали молнии. И вспыхивала ослепительная белизна, и таяла, сменяясь предзакатным кроваво-алым цветом и робкой синевой, которая тут же сгорала до угольно-черного.
Вельский стоял на балконе, отделенный от безумства стихии лишь хрупкой преградой из стекла да пластика. И раскаты грома вызывали ужас, и молнии казались опасно-близкими, и ночь – безумной, предвещающей беду, подходящей для зла.
– Я смотрю на вас! – сказал Вельский, дрожа всем телом. – Я выше вас!
Горели окна пятиэтажек, мелькали в пятнах фонарей суетливые тени, не то еще человеческие, не то уже демонические, явившиеся своими глазами узреть то, чему суждено свершиться.
Но еще немного времени, еще секунда наслаждения тем, что судьба мира в его руках. Еще... еще громовой раскат, оглушительный, встряхнувший дом от крыши до фундамента, прокатившийся по телу разрушительным звуком.
– Я слышу! Я иду! – голос Вельского потонул в шуме летнего ливня, но ему было все равно.
Выйти в коридор, обуться, кое-как запихав шнурки в ботинки, напялить пиджак, кургузый и мятый, висевший здесь уже давно. Нацепить кепку. Сжать топор. Он готов... он исполнит то, что предназначено.
Поворот ключа, открытая дверь, еще один раскат и вспышка молнии. Темнота.
Темнота?
Да! Это знак. Благословение. Указание правильности пути, и теперь он точно не отступит.
Вельский вышел на лестницу, сжимая топор обеими руками. Ладони вспотели, шея зудела и во рту поселилась характерная сухость, появляющаяся после длительной попойки. Лестница уходила вниз и вверх, но из темноты проступали лишь первые несколько ступенек, прикрытых дорожкой. Слабые отблески лунного света скорее сгущали, чем разгоняли сумерки.
Было страшно.
Было прекрасно. Колотилось сердце, бурлила кровь, и только замерзшие пальцы покалывало, точно иглами.
Где-то высоко вверху скрипнула дверь, выпуская свет и голос, но Вельский не разобрал ни слова да и человека не узнал. Но остановился, вжимаясь в стену, замер то ли в испуге, то ли в предвкушении. Скоро уже, совсем скоро.
Дверь хлопнула и внизу, совсем рядом. Шелест, шорох складываемого зонта.
