слегка загорелая, гладкая, сдавленная кожаным ремешком часов и украшенная крупной черной родинкой.
Но чешется же! Или не чешется? Зуд прекратился сам собою, чем напугал еще больше. Нет, срочно надо что-то делать. И Ольга, сунув руки в карманы джинсов, насвистывая для храбрости песенку про мамонтенка, бодро зашагала по дороге.
Клавка дремала, взгромоздившись на табурет, подперев щеку ладонью, уставившись мутным взглядом в открытое окно, она видела то ли уже сон, то ли еще мечту о том, как уедет из деревни. Где-то совсем рядом звенели мухи, медленно оплывал брусок масла, отложенный для себя, но так и не убранный в холодильник, потел спрятанный в полиэтиленовые пакеты хлеб.
Клавка тоже потела. Испарина появлялась на спине, проступала на синем халате темным озером, что раскинулось от левой лопатки до правой, пустив по хребтине потную реку, каковая исчезала лишь где-то внизу, перекрытая плотиной Клавкиных трусов.
Испарина собиралась под мышками и в ложбинке меж грудей и при каждом вдохе хлюпала, переливалась живым жиром, и порой Клавке начинало казаться, что скоро она вся, от макушки до пяток, истечет в одну большую лужу пота.
И оттого, сидя у окна, старательно не обращая внимания ни на мух, ни на масло, ни даже на запах плесени, доносящийся из подсобки, она мечтала о месте, где никогда не бывает жарко.
Швейцария и Альпы. Альпы и Швейцария.
Два волшебных слова, преследовавших Клавку если не с рождения, то со старших классов точно. Именно тогда в руки ей попался старый, потрепанный, но все равно глянцево-яркий журнал «Космополитен», а в нем статья, в которой рассказывалось, что правильнее всего отдыхать именно в Швейцарских Альпах.
Заснеженные вершины изысканной белизны, небо какого-то совершенно неописуемого оттенка, крохотные домики-шале, точно гнезда диковинных птиц... люди... красивые и успешные люди, которые могли позволить себе попасть в этот зачарованный мир.
Мечта.
Та самая мечта, ради которой Клавка жила, ради которой днями и ночами горбатилась, по крохам пополняя заветную кубышку, ради нее обвешивала и обманывала, приторговывала и подворовывала, ради нее и на разговор со старухой решилась. Екатерина Андреевна та еще дрянь, всю жизнь стервой была, никогда ни к кому ни слова доброго, ни копеечки, ни...
– Клавка, не спи! – Федор ткнул пальцем в локоть и заржал, видя Клавкину растерянность. А у самого-то лапы в мазуте, теперь вонять будет, а еще попробуй, ототри пятно. – Дай чего попить, только холодненького.
– Не дам! – из вредности ответила Клавка и, поплевав на ладонь, принялась мусолить крохотное черное пятнышко.
– Клавка, ну ты чего? Жарко ведь. Дай воды. Или квасу. Или хоть чего-нить жидкого.
– У меня обед.
– Так ты ж не обедаешь.
И щерится во все тридцать два, хитрый он, даром что вечно в тени братовой, никогда сам наперед не лезет, все молчит больше, Макару слово оставляя. И тот молчун...
Ничего, Клавка разговорить сумеет.
– Ладно, добрая я, – она поднялась, потянулась, с раздражением отметив, что в спине нехорошо захрустело, и с нарочитой неторопливостью потопала к холодильнику. Выбирала долго, нарочно искала, чтоб не холодная.
Федор взял и, приложив ко лбу, пробубнил.
– Спасибо, Клавочка, ты просто ангел.
Ангел... вон, пока ходила, весь подоконник мазутом извазюкал, оттирай теперь. Ирод! Хотела было Клавка сказать, но сдержалась. Ни к чему ей сегодня скандалы, день-то особый, не чета иным. И повинуясь внезапному порыву, она крикнула в спину Федору:
– Эй, брату своему передай ... а что эта классная наша о нем вспоминала недавно? Не заходит, говорит. Забыл.
Федор остановился, оглянулся и, пожав плечами, ответил:
– Ладно. Передам.
Вот так. И пусть все, что стервозная Екатерина Андреевна, что Федор, что горластая Манька со своим выводком, пусть все думают, что Клавка им ровня.
Скоро уже у нее будет нужная сумма, а еще через несколько дней Клавка навсегда забудет это убогое место и таких же убогих людишек, у которых и мечты-то приличной нету.
– Швейцария и Альпы, – прошептала Клавка, устраиваясь на прежнем месте, подперла рукой щеку, зевнула с наслаждением, лениво отмахнулась от зеленой мухи и впала в дремотную мечтательность.
Ушли пыльные зеленые березки и кривая, потраченная грозой, липа, освобождая место изысканно- белому снегу, отступил серый асфальт с трещинами и тонкими волосками сухой травы, сменяясь благородной сединой горных склонов. Исчезли избы и заборы, на глазах превращаясь в гнезда-шале.
И люди... люди шли, улыбались, махали Клавке руками, говорили непонятно, но доброжелательно, должно быть, приглашая в свой волшебный мир. И она, счастливая, сделала шаг... что-то кольнуло в спину, хрустнуло, разливая по телу острую боль, но тут же исчезло.
Правильно, в волшебном мире не может быть боли. А что спина хрустит, так то от Клавкиного былого несовершенства, зато теперь все переменится.
С этой счастливой мыслью Клавка потеряла сознание.
