львиных лап. Мягкое. Тону и не пытаюсь выплыть. Куда и зачем, все равно уже.
— Наверное, нужно было сказать.
— Наверное, — буду соглашаться. Соглашаться легко.
— Я просто не подумал, что… вернее, думал, но не знал, как сказать, боялся…
— Чего?
На столе бронзовый рыцарь сошелся в смертельной схватке с бронзовым драконом. Забавно.
— Тебя не было четыре года, Коннован.
— Знаю.
У дракона рваные крылья летучей мыши и грузное тело с кривыми лапами. Вряд ли он сумеет взлететь. Да и хорошо, что не сумеет, когда летаешь, падать больно.
Четыре года — это ведь не так много.
— Никто не думал, что ты вернешься. — Рубеус трет переносицу, в этом жесте и раздражение — ему не нравиться объясняться — и нетерпение — он хочет, чтобы этот неприятный разговор поскорее закончился, и здоровая злость. А самое смешное, что злится он на меня. Наверное, надо что-то ответить, пауза затянулась, но в голове пустота.
Почему с каждым разом становиться все больнее и больнее?
— Мика… ну просто так получилось, сначала она мне помогала, потом…
Главное влево не смотреть, там зеркало, большое такое, в красивой раме. Наверное, Микина идея, она всегда любила зеркала. А Рубеус говорит и говорит. Зачем? Кому эти слова нужны? Мне, например, нет, я и без слов все прекрасно поняла, ну или почти все, кроме одного момента:
— Зачем тебе я?
— Что?
— Ну ты забрал меня сюда… ну не забрал, а я не знаю, пригласил… потребовал, чтобы я жила здесь?
Рубеус
Она выжидающе смотрит, вроде бы и на него, и в то же время мимо, взгляд рассеянный, улыбка виноватая и какая-то неуверенная, а голос спокойный. Рубеус ждал чего угодно — истерики, обвинений, даже хорошей пощечины, но никак не этого спокойствия, граничащего с равнодушием.
— Так зачем? — Она рассеянно касается кончиками пальцев щеки и тут же одергивает руку. На запястье тоже язвы, но мелкие, похожи на винные пятна на белой скатерти.
— Не хочешь отвечать? Извини. Наверное, мне следует уйти… я не считаю тебя виноватым. Никто никому ничего не обещал. А четыре года — это долго для да-ори. Ну я хочу сказать, что мне просто не следовало принимать приглашение. Я сама виновата. Я во всем виновата сама.
Она произносила слова четко, будто доклад читала, но смотрела при этом не прямо, а куда-то в сторону. И закрылась к тому же, односторонняя связь — это нечестно.
— Ты ведь доставишь меня назад, правда? Я бы и сама, но не уверена, что сил хватит. Я потом как- нибудь зайду. И Мике привет, она обрадуется.
Коннован встала, движения неловкие, как у новорожденного жеребенка, который только-только становиться на ноги, и эта беспомощность не вызывает ничего, кроме глухой злости.
— Сядь.
Коннован садиться. Ну и какого она такая послушная? Почему не выскажет все, что думает о нем и о ситуации вообще?
— Ты останешься здесь.
Кивок.
— На Мику не обращай внимания.
Еще один кивок.
— Теперь твой дом здесь и…
И снова кивок. Белесые пряди прилипли ко лбу, на потрескавшихся губах проступили капельки крови, а глаза отливают лиловым. Неправильно, у всех да-ори глаза черные.
— Знаешь, — теперь ее голос печален. — А я тебя звала. Звала, звала, а ты не шел. Не слышал? Или просто она лучше?
Глава 7
Фома
Странные сны. Страшные сны. Красные капли крови, тяжелый запах и полузабытое ощущение счастья. Фома просыпался в холодном поту, и некоторое время пытался вообще не спать, но бессонница приводила к тому, что сны вырывались в действительность.
Красные стежки на ткани… красные ягоды подмороженной рябины… красные бусины на платье Ярви… ее тепло, пульс, живая птица, которую нужно выпустить наружу. Временами желание становилось настолько острым, что Фома окончательно переставал понимать, где находится. Если бы еще она держалась подальше, если бы не подходила, не дразнила нервно-трепетным стуком спрятанного сердца.
У ручья на краю деревни было безопасно, белый снег, серо-стальные разводы на поверхности льда, черные ветви безлистных по зиме лип и ни следа красного.
— Я схожу с ума? Скажи, я схожу с ума?
Треклятый голос исчез, когда появились сны, а он и только он знал, что происходит.
— Слышишь? Ты же слышишь, какого черта молчишь? Думаешь, отмолчаться? Черта с два. — Фома точно знал, что следует делать. — Я сегодня едва не убил ее, слышишь ты? Очнулся, а в руке нож. Как и когда взял — не помню. Зато помню, как думал, куда лучше воткнуть: в шею или в живот. Что со мной происходит?
Молчание. Снаружи встревоженный пересвист мелких птиц, сердитый сорочий стрекот, потрескивание льда и шелест сползающего с ветки снега, а внутри тишина.
— Знаешь, из всего этого есть очень простой выход. Если я здесь и сейчас не получу внятных объяснений, то… вены резать не буду, это глупо. Проще лезвие в живот загнать, или между ребер, слева. Оно длинное, до сердца достанет.
Лезвие и вправду длинное. Тот самый нож, которым Михель свинью забил. Как нож оказался в доме, Фома не знал, главное, что оружие подходящее. Немного страшно и тошно. Еще перед Ильясом неудобно: выходит, что зазря он на смерть пошел, зазря понадеялся, что с Фомы толк выйдет. Нету с него толку, одни проблемы. Теперь вот и с головой не в порядке.
— Молчишь? Ну твое дело, а я все решил, — вынув нож из кармана, Фома положил его рядом, на плоский, обточенный водой и временем камень. Куртку, наверное, тоже лучше снять, Ярви потом пригодится.
— Ее ж из деревни прогонят, — Голос был каким-то другим, про человека Фома бы сказал, что уставшим, а тут… как Голос может устать, если его нету? — Ты помрешь, а ее погонят.
— Зато живой останется. — Фома хорошо помнил то странное, болезненное желание впиться зубами в белую шею, перекусить тонкую синюю жилку, которая тихонечко вздрагивает в такт пульсу. Или нож воткнуть, чтобы на пол дождем капли-бусины, чтобы запах и вкус, горячий, солено-сладковатый, знакомый.
Без куртки холодно, мороз сегодня не сильный, но ощутимый. Отрезвляет. Под какое ребро лучше бить?
— Ни под какое. Успокойся, больше не повторится.
Лезвие впилось в кожу. Теперь ударить посильнее, лучше бы конечно упасть, но Фома не уверен, что сумеет упасть так, как надо. И что хватит решимости исправить ошибку. В прошлый раз было как-то проще, легче, а тут страшно.
— Прекрати истерику и послушай. Ты абсолютно нормален. Настолько, насколько может быть нормален возвращенный человек. — Голос почти шепчет, приходится прилагать усилия, чтобы услышать,
