силой, да и здоровьем. Небось, если и приходилось когда лежать, страдая от слабости, то в далеком детстве. — А то и я говорю, что рано хоронят. Ярви, там мамка просила, чтоб ты к ней зашла, ты на стол поставь и иди, а мы тут посидим, поговорим…
— Может, завтра? Ночь уже, — Фоме как-то совершенно не хотелось отпускать ее в эту темноту.
— Так тут недалече, туда и назад, соскучиться не успеешь, правда, Ярви?
— Правда, — тихий голос, глаза в пол и бледное лицо с алыми пятнами лихорадочного румянца. Куртку на плечи и тенью за дверь, точно и не было ее тут. Михель крякнул и, почесав лапой бороду, сказал:
— Ты это, извини, что я так. Разговор есть… даж не знаю, с чего начать-то. Да ты ешь, а то остынет.
Горячая, только-только из печи каша одуряюще пахла травами. Тонкие волоконца мяса таяли во рту, и тело наполнялось спокойным, сытым теплом. Михель ел неспешно, аккуратно, и выглядел так, будто бы более важного дела, чем эта каша, не существовало.
— Помнишь, ты говорил, что клятва клятве рознь? И что не всем, кто спешит клясться, можно верить?
— Ну, наверное, — честно говоря, Фома не помнил ничего подобного, но раз Михель говорит, значит, так оно и есть. Тот же, смахнув прилипшие к бороде крупинки каши, продолжил.
— Я вот думал, что ты это так, сочиняешь, что она и тебя окрутила, вот и выгораживаешь. А сейчас гляжу, вроде как по-твоему выходит. А чего делать — не знаю. Он же дядька мне родный, да и она не чужая.
— Рассказывай.
Михель тяжко вздохнул и, поставив локти на стол, заговорил:
— Мне б раньше заметить, может, и не случилось бы ничего, ну да о прошлом-то чего теперь говорить. Ты как слег, так решили, будто все уже, конец. С горячки этакой мужики посильнее уходили. Тут дядька и говорит, что раз дело такое, то Ярви прощает и помочь хочет. Сюда засобирался, а она его и на порог не пустила. Потом еще приходил, и дочку младшую присылал… а как ты чуть поднялся, ну и Ярви к мамке захаживать стала, то и он к нам зачастил. Другим разом дурного не подумал бы, но как-то оно само что ли в глаза лезет. То он ее провожать собирается, хотя чего тут провожать, когда дома рядом? То просит в гости заходить, дескать, негоже родичам в ссоре жить. А она все сторонится, подальше сесть норовит…
— Откуда у нее синяки?
— Так вчера дядька за руку схватил, думал, нету рядом никого, ну и давай всякие глупости говорить. Дескать, ты помрешь от кровянки, а без тебя ее в деревне терпеть не станут, а если Ярви остаться хочет, то значится, думать должна, кого о заступничестве просить. А потом, как меня увидел, то быстро переменился, дескать, шутка у него такая.
— А ты?
— А что я? Не могу ж я ему в морду дать, дядька все ж таки… И она не чужая. Чего тут сделаешь? Так что ты помирать не спеши, ладно? — Михель сжал кулаки, получились внушительные, вот только кому он грозит — не понятно.
— Не помру, — пообещал Фома, — теперь уж точно не помру.
Коннован
Ночь сегодня холодная, седой налет инея на темных камнях, молочный блеск луны, и скользкие на вид вершины. Это место было чуждо, это место пугало, это место не желало признавать мою власть, и пусть сейчас Анке с собачьей преданностью ластится к ногам, но я чувствовала — стоит появиться на горизонте кому-нибудь сильнее… агрессивнее, и Анке охотно сменит хозяина. Северный Ветер расчетлив. Он не знает ни любви, ни привязанности, ни памяти.
Северный ветер играет со снежинками, а я наблюдаю за игрой и думаю. Или не думаю — лень — просто наблюдаю. Здесь по-своему красиво.
Двор усыпан мелкими, ровными камнями, которые в темноте отсвечивают зеленью. Башни-иглы подпирают небо, а серые тучи с удовольствием чешут пуховое брюхо об украшенные флюгерами шпили.
Зато здесь нельзя подкрасться незаметно — скользкая галька рассказывает обо всех, кто ступает на жесткий каменный ковер, на каждого из обитателей Хельмсдорфа у нее свои звуки. Мика — цокот, мелкий не то перестук, не то перезвон — металлические подковки причиняют камешкам боль. Карл — тихий, на грани восприятия, шелест и легкое поскрипывание раздавленных снежинок. А Рубеус — шуршание. Галька его любит. Да что там галька — его любит весь этот треклятый замок, вместе с двориком, башнями, флюгерами и узкими ступеньками, на которых я вечно поскальзываюсь.
— Привет. — Голос спокойный и умеренно-дружелюбный. Наверное, надо что-то ответить, но разговаривать лень, поэтому просто киваю.
— Не замерзла?
— Нет.
— Точно? Третий час сидишь. С тобой все в порядке?
— В полном.
На плечи рыжим облаком меха падает шуба. Мех пахнет духами и Микой, отчего возникает дикое желание разодрать шубу на клочки, хотя она-то ни в чем не виновата, да и в самом деле холодно.
— Я хотел поговорить.
— Говори.
— Скажу, только, пожалуйста, выслушай до конца, хорошо? Без истерики?
Истерика? А я что, закатывала когда-нибудь истерики? Наверное, раз он так говорит. Не помню. Со мной в последнее время вообще происходит что-то очень странное. Но сейчас мне хорошо, настолько хорошо, что даже приклеившийся к меху аромат духов почти не раздражает.
— Коннован, я очень хорошо к тебе отношусь, я благодарен за все то, что ты для меня сделала…
— Но…
— Что «но»?
— Ну, обычно после подобных панегириков следует «но».
Кажется, я догадываюсь, о чем пойдет речь, обидно и больно, хотя страдать мне до жути надоело… и вообще лень. Ну пусть говорит, помогать я не собираюсь, я вон лучше звезды посчитаю, на небе их целых семь — три в одном просвете между тучами, и четыре в другом. Не густо нынче со звездами.
Рубеус молчит, а Анке, тихо поскуливая, лежит у ног. Я нагибаюсь, чтобы погладить — шерсть из снега покалывает руку, и в этом чудится нечто неприятное, будто Анке не желает признавать меня.
Лишняя, я здесь совершенно лишняя, и нечего делать вид, что все в порядке. И время тянуть тоже нечего, рано или поздно, но… лучше рано. Чем раньше, тем меньше боли, это я уже усвоила, и потому беру инициативу в свои руки:
— Так что ты хотел?
Хорошо, что он не отводит взгляда и не ищет оправданий. В оправданиях есть нечто сродни обману, а мне надоело обманываться. И страдать надоело, но, кажется, я уже говорила об этом.
— Ты ведь хотел о чем-то поговорить, правда?
Про себя загадываю — если Рубеус сейчас промолчит, то все будет хорошо, если же скажет, то… додумать не успела.
— Я хотел, вернее, хочу вызвать тебя.
— Меня? — Ну не то, чтобы приступ глухоты, я услышала то, что ожидала услышать, но менее гадостно от этого не стало.
— Тебя. Пойми, лучше я, чем кто-нибудь другой. Ты ведь можешь отказаться, можешь просто отступить и все. Поединок как формальность. Просто, чтобы защитить тебя, понимаешь?
Неа, не понимаю, я в последнее время вообще резко поглупела. Да и с памятью что-то не то. Старею, наверное, хотя некоторые называют этот процесс взрослением. Ну да не в термине суть. Суть в том, что справедливости в мире все-таки не существует, что обидно.
