хочется. В свином корыте поблескивает вода, но пить оттуда Фома не станет, лучше уж от жажды сдохнуть, чем так. Не сдохнет, завтра-послезавтра его убьют. Скорее всего, убьют.
— За что? — Он задавал этот вопрос и старосте, и Ярви, и чертовой старухе. Из-за нее все началось. Голос то ли шепот, то ли вой, звон серебряных колокольчиков, душный дым и чернота, которая обманом прокралась внутрь Фомы, заглянув в душу…
Что она там увидела? И увидела ли?
Хлопанье крыльев, мелкая соломенная труха дождем полетела вниз, и Фома зажмурился. Лучше бы он тогда зажмурился, не пустил ведьму внутрь себя, теперь остается сидеть и ждать, когда ж за ним придут.
Он очнулся в этом сарае и долго силился понять, что же произошло, голова разламывалась болью, а во рту пересохло да так, голос срывался до сипа. Последнее, что было в памяти — чернота и голос, приказавший спать. Потом, когда Фома совсем уж было отчаялся выяснить, как попал сюда, к нему пришли. Герр Тумме, печальный и важный, Михель и старуха. Сшитое из лоскутков платье в сумраке сарая казалось шкурой диковинного зверя, белые косы мертвыми змеями лежали вдоль груди, а треклятые колокольчики звенели так, что боль вспыхнула с новой силой.
— Пройдет, — ведьма говорила тихо, но каждое слово ударом молота отзывалось в черепе. — Ты сиди, не вставай.
Фома и не думал вставать, хотя и сидеть со связанными за спиной руками не удобно. И говорить, когда горло вот-вот треснет, точно иссушенная солнцем земля. Но на один вопрос сил хватило:
— За что?
Она ответила не сразу, долго вглядывалась слепыми глазами в сумрак, шевелила губами, точно заклинание шептала, и Фома чувствовал, как обида сменяется страхом.
— Не человек ты, — пробурчал Михель. — Как есть не человек.
И перекрестился. А старуха кивнула, подтверждая.
— Не человек. Человеком был рожден, человеком жил, человеком умер, а нелюдью ожил. Нету в тебе души, пусто здесь. — Старуха приложила руки к груди, потом коснулась головы. — А тут живет то, что тебя жить заставляет. Дай ему воды, Михель, негоже живое существо мучить. Он и так измучился весь. Смерти искал — не пустили умереть. Жить пытался, а не выходила жизнь. К людям тянется и людей боится. Вот любить умеет, да только будет ли добро от этой любви?
— Не тебе судить.
— Не мне, — согласилась старуха. — Ты пей, пей.
Фома пил, пытаясь не упустить ни капли ледяной колодезной воды. Михель держал кружку в вытянутой руке, боялся подойти близко, в глаза не смотрел, и на «спасибо» не ответил.
— Я не сужу, я говорю, что вижу, а решать людям. — Ведьма поглаживала руками косы. — У них свои законы, по ним и живут.
— Или убивают.
Отчего-то Фома сразу понял, что его убьют, не изгонят, не накажут поркой или штрафом, а именно убьют. Иначе зачем сарай и веревки? И разговор этот.
— Закон справедлив, — пробурчал герр Тумме. — Предками писан… и церковь положила нечисть истреблять. Огнем и железом каленым…
Вот что его ждет, огонь и железо. Железная клетка и огнемет. Нет, это было в другой жизни, в другом мире, а здесь вместо огнемета — вязанки хвороста, а клетку заменит врытый в землю столб, но в тот момент Фома меньше всего думал о казни.
— Что с Ярви?
За нее было страшно вдвойне, обещал защитить, спасти, а вместо этого подарит клеймо «повенчанной с нелюдью».
— Ничего, — ведьма поднялась, опираясь морщинистой лапой на Михасеву руку. — Она обычный человек, ни светлый, ни темный. Будет жить, как раньше жила. А чтобы беды не вышло какой, с собой возьму.
Пожалуй, за это Фома был благодарен старухе, она не злая… и не добрая. Правильно, обычный человек. А он сам кто тогда? Нежить? Но сердце бьется, и кровь красная, и любить он умеет, и боль чувствует точно так же, как другие люди. Вот она, в голове, пульсирует безустанно, и исчезать не собирается. Но тогда за что? Никому ж зла не делал, просто пытался жить. А что не ладилось, ну так и среди людей не у всех выходит.
Людей не убивают, а его завтра… или послезавтра. Голуби под крышей отозвались радостным воркованием, в солнечном свете пляшут пылинки, золотые и легкие, как пятнышки в глазах Ярви…
Глава 6
Вальрик
Он плохо помнил, как приходил в себя. Отдельные картины из боли, унижения и жгуче-ярких цветов.
Алая бабочка крови в уголке бледно-розовых губ. Резко-багряные молнии лопнувших сосудов, черные пятна зрачков и круглый синяк на плече. Киа умерла, но продолжала сидеть прямо. Задранный подол, щиколотки. И снова кровь, уже на полу, у самого лица. Липкая и смешанная с чем-то… Вальрик не помнил с чем, не хотел помнить.
Его забрала охрана, тащили по коридору, потом по лестнице… то ли вверх, то ли вниз, а он пытался научиться дышать. Он забыл, как нужно, и поэтому, стоило отвлечься хоть ненадолго, легкие норовили слипнуться.
В камере его умыли, протирали лицо и тело влажной губкой, а у него не было сил даже на то, чтобы оттолкнуть навязчиво-заботливые руки. Или выдернуть прозрачную пуповину капельницы, подкармливавшую остатки жизни в беспомощном теле.
Не плохо, и не хорошо. Никак.
Он забыл, какого цвета бывают звезды. Желтые или белые? Отчего-то это казалось важным, бесконечно важным, и собственное имя нельзя забывать.
Почему? Вальрик не помнил.
К утру, он оправился в достаточной мере, чтобы выдрать из вены иглу, и некоторое время просто лежал, глядя, как медленно скатываются прозрачные капли. Заснуть не получалось.
На той стороне степь, бескрайняя, свободная от людей и боли, которую они причиняют. Растрепанные ветром косы ковыля и редкие перья облаков… синяя нить ручья и белая — выжженной солнцем травы. От подобных мыслей становилось немного легче, и Вальрик спешно, торопливо выискивал все новые и новые детали.
Мокрая лошадиная шкура, сине-лиловые глаза и спутанная грива. Круглый след от копыта и сухие стебли какого-то кустарника, кажется были колючки и мелкие темно-зеленые листья. Далекие горы гребнем сказочного зверя.
Почти получилось заснуть. Уйти туда, где мир и покой.
Резкий скрип двери, шаги, горячие потные руки на лице.
— Уже очнулся? Замечательно, великолепно… — мурлычущий голос заставляет исчезнуть созданную с таким трудом иллюзию. — И двигательная активность наличествует. А капельницу ты, конечно, зря снял, тебе ж легче было бы.
Вальрику не хочется отвечать, и шевелиться тоже.
— Ну, думаю, через недельку можно будет приступить… замечательно. Завтра датчики поставите и пусть отдыхает.
Руки убрались, и люди тоже, Вальрик, перевернувшись на живот, вытер наволочкой липкие следы чужого прикосновения. Закрыть глаза и вернуться в степь… или лучше в лес. Золотые колонны сосен и отблески солнечного света в колючем кружеве ветвей, тягучий аромат вереска и мягкий мох.
Почти счастье…
