— Только не говори, что ты ничего не помнишь, — она хмурится, и Рубеус поспешно отвечает.
— Помню.
Она не поверила, вот ничего не сказала, а Рубеус буквально кожей ощутил — не поверила, но не рассердилась, а пригладив волосы ладошкой, велела:
— Давай в душ, потом поговорим.
В душе хорошо, теплая, пусть и попахивающая хлоркой вода, смыла неприятные ощущения. И в голове прояснилось. И разговор вспомнился весь или почти весь, и то, как на завод прилетел, но вот что дальше было…
Рубашка кровью заляпана, а на щеке белые нити шрамов. Когда это он успел? И за что получил? Спросить? Стыдно. Вел себя, как… мальчишка. И сейчас тоже, стоит в душе, опасаясь выйти, потому что тогда придется что-то объяснять, а он понятия не имеет, что объяснять, да и вообще, что произошло.
На столе кружка с горячим кофе — на вкус разбавленное кипятком масло, правда сладкое. Коннован сидит напротив, подперев ладонью подбородок, смотрит выжидающе. Нужно говорить, вот только что…
— Ты ничего не помнишь, так? — Она смотрит прямо в глаза, и отвести взгляд никак невозможно, соврать тоже. — Господи, Рубеус, ты в самом деле ничего не помнишь…
— Я постараюсь… честно постараюсь вспомнить.
— Лучше не надо. — Она смеется и невозможно понять, то ли истерика, то ли ей и вправду весело. — Просто больше не напивайся…
— Извини.
Уйти. Все равно ничего хорошего не получится. У них с Коннован никогда ничего не получалось, даже поговорить, а уж после того, что он вчера учудил… знать бы еще, что именно. Но еще минуту или две, просто посмотреть на нее, запомнить.
Плотная ткань рубашки мнется крупными складками и обвисает бесформенным мешком, воротничок расстегнут на одну пуговицу и дико хочется расстегнуть вторую… третью… следом тени от уха к ключице, и ниже, пробуя на вкус, вспоминая…
— Не смотри так, пожалуйста, — Коннован чуть отодвигается. — Давай нормально поговорим?
— Давай.
— Тогда рассказывай. Ты вчера о приказе упоминал, только я не очень поняла. И я вернусь, Рубеус, не по приказу, а потому что ты сказал, что я тебе нужна. Но если ты снова сделаешь мне больно, я тебя убью. Это вкратце о том, что было вчера. Теперь давай сначала, только по порядку. Хорошо?
Хорошо. Замечательно. Великолепно. Настолько, что страшно поверить.
— С тобой все нормально?
Нормально. Почти нормально, немного сумасшествия и эйфории, а в целом более чем нормально. Подписанное Карлом распоряжение в кармане куртки, слегка измято. Коннован читает, нахмурив лоб, вникая в каждую строчку, потом, отложив лист, спрашивает:
— Значит, инициатива Карла, да? А он не сказал, почему? Нет, ты не думай, что я против, но… просто причины понять хочу. Это ведь не игра, Рубеус? Очередная комбинация. Я тебе верю, но… Карл, он иногда поступает… и я не знаю, кому можно верить.
— Мне. Пожалуйста, Коннован, я не знаю, игра это или нет, но обидеть тебя не позволю.
Никогда и никому, но это прозвучало бы несколько хвастливо. Кивок, улыбка, легкое пожатие плечами. Ее движения отвлекают… не сейчас, не о том мысли, совершенно не о том.
Думать о Карле, о вчерашнем разговоре, было же что-то важное, о чем нельзя молчать. Честный выбор, честная игра.
— Мне нужно пару недель. Ну, передать дела, думаю, Брик справится… если, конечно, сворачивать не начнут, тогда придется задержаться. Ты же понимаешь, что нельзя просто взять и бросить, — это уже почти извинение, и в другое время Рубеус принял бы, и пару недель, и пару месяцев. Черт побери, он ждал бы столько, сколько понадобится, но не сейчас.
— Пару недель — это же недолго…
— Долго. Конни, ты соберешь свои вещи и уйдешь со мной. Сегодня. Сейчас. Карл просил передать… точнее, спросить у тебя, кто такой Серж.
— Серж? Он… он вернулся, да?
Вопрос-утверждение. Черт побери, да что с ней произошло, одно слово, одно имя и нет больше улыбки, точнее есть, но… беспомощная, растерянная, испуганная.
Вот именно, страх. Явный, застарелый, берущий начало в Проклятых землях, в той боли, которую ей пришлось пережить. Дрожащие пальцы, дрожащие руки, дрожащие ресницы.
А он понятия не имеет, что сказать и успокоить.
— Почему он вернулся? И когда?
— Две недели назад. Конни, не надо…
— Бояться? Я не боюсь. Я останусь и убью его. Я должна его убить. — Она произнесла это с такой убежденностью, что стало по-настоящему жутко. — Почему ты не спрашиваешь, откуда эта ненависть? Или знаешь? Карл рассказал? Наверное, он должен был предупредить, с чем ты имеешь дело, он всегда предупреждает, объясняет… любит объяснять.
Всхлип. Твою мать…
— В Хельмсдорфе безопасно.
— Нет. Серж достанет. Не важно где, если жив, то достанет. Просто ждет, выбирает момент, чтобы подойти поближе. Но ты ведь защитишь меня, правда? Ты обещал защитить.
— От чего, Конни. Пожалуйста, расскажи, я должен знать, с чем, то есть с кем имею дело.
Идиотски звучит, не те слова, но другие на ум не приходят.
— Рассказать? — она вдруг оскалилась. — Что тебе рассказать? Как он меня насиловал? Или как шкуру сдирал и кости выламывал? Или как бросил подыхать, пришпилив саблей к земле, моей же саблей, как бабочку. Солнышко встает и поджаривает, медленно-медленно… воняет паленым, только не до запахов, потом что жить хочется. Очень хочется.
Коннован отвернулась.
— Дождь начался. Там другие дожди, вода повсюду и на небе тоже, солнце тонет и вроде бы есть шанс выжить. Только сначала нужно выдрать эту чертову саблю, а руки почти не слушаются, и пальцы тоже. Срастись не успели, а дышать больно и вода повсюду. Но если не выдрать, то дождь закончится и снова будет солнце и смерть. А когда она все-таки поддается, то понимаешь, что все равно сдохнешь, потому что ноги парализованы. Ползешь, рукой за траву, и подтянуться, потом снова… а она мокрая, выскальзывает, и грязь вокруг. Сознание же то проваливается в яму, то снова появляется, но вместе с ним — боль. Знаешь сколько я проползла? Двести метров, всего какие-то чертовы двести метров! И все равно сдохла бы, если б не Фома. Я боюсь, Рубеус. Раньше не боялась, даже хотела встретить этого подонка и рассчитаться, а теперь мне страшно. Почему?
— Не знаю, — обнять, успокоить, защитить. Она не сопротивляется, доверчиво кладет голову на плечо и просит:
— Убей его, пожалуйста.
Коннован
Зачем я рассказала ему? Дура, трижды дура. У Рубеуса такое лицо, что… мне страшно. Сейчас он уйдет, и я снова останусь одна. Я не хочу, я… пистолет где-то здесь валяется, будет не больно, дуло к виску и на спусковой крючок.
Почему он не уходит? Время тянет? Не решается сказать, что такая я не нужна, вещь, которую использовал кто-то другой. Наверное. А уйти самой не хватает сил. Сижу, ловлю секунды, если закрыть глаза, то можно представить, будто все так же хорошо, как и полчаса назад, в конце концов, полчаса — это же немного. От Рубеуса пахнет мылом и немного спиртом, волосы мокрые, а на щеке тонкие белые шрамы вчерашних царапин. Рубеус рассеянно касается губами виска и шепчет.
— Прости…
Против всякой логике холодный ком страха в груди разрастается, вытесняя все прочие чувства.
— В Хельмсдорфе он до тебя не доберется. Никто не доберется.
