наслаждаясь нежным скользящим прикосновением капель к коже, их запахом, вкусом. Совсем не тот, каким он помнился.
Одежда нашлась в шкафу: просторные штаны, белая рубаха без рукавов и воротника со странным рисунком и куртка из жесткой ткани. Чуть великовато, и неудобно с непривычки, но лучше чем то, в чем он сюда пришел. И запахов никаких.
У зеркала Вальрик застыл надолго. В зеркале был призрак, не имеющий никакого отношения к отражению Вальрика. У призрака желтая кожа с отросшей щетиной и обритая голова, красные пятна лопнувших сосудов и совершенно безумный взгляд.
Джулла его не узнает… По шее багровой лентой скользнула капля крови… и еще одна. И еще. Нужно чем-то перевязать рану, но Вальрик просто прижал к затылку мокрое полотенце и лег на кровать, заново привыкая к ощущениям. Кровь соленая, а вода сладкая, содранная кожа саднит и кое-где жжет. Жаль, что запахов нет, было бы интересно…
Чем пахнет солнечный свет? Или волосы Джуллы… цветущий вереск, сосновая кора, подсвеченная каплями янтаря и кружевное небо. Второй раз он засыпал медленно, осознавая и наслаждаясь каждой секундой погружения в сон.
Она не пришла, но… быть может, завтра. Вальрик подождет.
Фома
Никогда прежде время не было таким медленным. Вдох-выдох и между ними минута, или даже две. Воспоминания и немного печали о том, что упущено. Разговоры с Карлом и Дэкой, который отчего-то решил, будто обязан навещать Фому, и приходил каждый день, хотя в лаборатории ему не нравилось.
Порой Фоме казалось, что лучше бы просто умереть. Пусть боль, но когда-нибудь она бы закончилась, а этому искусственному туману, в котором он обитает, не видно конца. И писать становится все тяжелее и тяжелее. Мысли путаются, а ручку приходится зажимать в кулаке, чтобы не выскальзывала, и буквы выходят корявыми, неровными.
— Зачем ты это делаешь? — Дэка сидел на кровати, мотая ногами в воздухе.
— Что делаю?
Трубки в носу не только не позволяли дышать нормально, но и придавали голосу неприятную сипоту.
— Пишешь зачем? В библиотеке книг много, может быть даже двести, а ты еще одну пишешь. — Дэка нагнулся, подымая с земли упавший лист, повертел в руках и, положив на тумбочку, повторил вопрос. — Ну так зачем?
— Не знаю. Просто пишу и все. Раньше хотелось сделать что-то такое… чтобы люди запомнили, вечное, как… как этот замок.
— Получилось?
— Нет. Я даже не знаю, что с той книгой стало. Да и не важно… глупая была. Неправильная. Хорошо, если потерялось.
— А теперь правильная? — Дэка пересел поближе.
— Теперь не знаю. Раньше я писал о том, что видел, теперь о том, что думаю, только и мысли, они ведь не всегда правильными бывают, понимаешь?
Дэка серьезно кивнул и, подумав, ответил:
— Это когда мама думает, что я вырасту и в замке останусь. Это неправильные мысли.
— Неправильно думать, что у других людей неправильные мысли.
Фома отложил бумаги и ручку, разминая сведенные внезапной судорогой пальцы.
— Люди разные и мысли разные, у каждого свои, и сравнивать нельзя. Свои, наверное, можно, те, которые были раньше и те, которые есть сейчас, и то я не уверен, что стал лучше. Другим — да, а вот судить… или осуждать. Извини, пожалуй, это не совсем подходящий разговор.
— Ничего, я понимаю. Карл говорит, чтобы я тебя слушал, потому что ты… это… забыл. Хороший, в общем. А маме не нравится. Только Карлу она перечить не станет, но деду жалуется, что я всякие глупости слушаю, а потом жизнь себе сломаю. Я не сломаю, я буду князем, как отец.
— Будешь, — подтвердил Фома, и Дэка радостно заулыбался, но спустя секунду-другую, помрачнев, спросил:
— А ты, правда, умрешь? Тебе не страшно? — шепотом интересуется Дэка. — Ну, умирать?
— Страшно. Только не умирать, а… меня учили, что после смерти человек попадает на суд, где придется ответить за все свои дела, хорошие и плохие, и я вот никак не могу решить, чего же больше.
— И в книге ты про это пишешь?
— И про это тоже.
«Задумался в чем же разница между судом и осуждением, и почему люди безоговорочно и слепо доверяют другим людям, позволяя им выносить решения и определять, что правильно, а что нет. И почему часто бывает так, что устанавливающие правила не торопятся этим правилам следовать? Я не знаю ответа и боюсь сам дойти до осуждения вещей, которых не понимаю.
Суд — надежда на справедливость, но образ мыслей того, кто просит о справедливости и того, кто судит, зачастую различается. И выходит так, что доверяя другому решение, мы выносим себе заведомо несправедливый приговор? Но в то же время хватит ли у меня смелости судить себя по своей же справедливости? Вряд ли.
Значит, существование судьи и суда необходимо, но в то же время нарушает саму идею справедливости. И еще одно: кто же будет судить самих судей?»
Перечитав, Фома решил, что эту часть выбросит, глупые, никому не интересные мысли. Единственная польза от книги — занятие, позволяющее отвлечься от факта собственной гибели. Уже совсем скоро он узнает, что за чертой… и есть ли у него душа, а в смерти справедливость.
Рубеус
Рубеус проснулся от головной боли и понял, что совершенно не представляет, где находится. Прямо перед глазами потолок с диагональной и незнакомая лампа в желтом пыльном абажуре. Рубеус закрыл глаза, сосредотачиваясь. Голова болит. Пить охота. Плечо онемело. На нем что-то лежит, вопрос что. Если повернуть голову на бок… не сильно, слегка, только чтобы посмотреть… главное, чтобы не стошнило. Это же надо было так нажраться… а все Карл с его советами.
Карл вчера точно был. А еще спирт, коньяк и шампанское. Или коньяк отдельно, а потом шампанское со спиртом? Память заканчивалась где-то после слов «закусывать надо», а он, выходит, не закусывал. Зря. Всем организмом Рубеус понимал, что нужно было вчера закусывать. Или позавчера? Нет, больше, намного больше, точнее дольше. К головной боли сумятица в памяти, он пил и пил долго, а вчера пришел Карл… был неприятный разговор. Черт, полный беспорядок. Воды бы. Придется вставать. Вот заодно и выяснит, где находится и какой сейчас день. И время. И почему плечо занемело?
Потому что Коннован использовала его вместо подушки.
Коннован? А она откуда взялась? Значит… черт, вспомнить бы, что вчера было…
Она спит. Белые волосы на макушке топорщатся, прядь прилипла к щеке, подкралась к самому уголку рта, и теперь дразнила белым завитком. Убрать? А если проснется? Ресницы легонько вздрагивают, а дыхание щекочет кожу. Смотреть на то, как она спит, можно бесконечно долго, и Рубеус чувствует себя почти счастливым…
— Привет, — голос у нее сонный, хрипловатый. Коннован по-кошачьи потягивается и совершенно по-детски, ладошкой, трет глаза. — Давно проснулся?
— Не знаю. Наверное.
— Голова болит?
— Болит, — признался Рубеус.
— Я думаю… столько пить.
Она села на кровати и, зевнув, помотала головой. Взъерошенная, теплая и близкая… как получилось, что она здесь и не сердится? Тот разговор касался Коннован, и приказ был… и полет, рваный неровный из резких падений и еще более резких взлетов. Фляжка была, а в ней спирт пополам с шампанским, и пьет он уже давно, с того самого дня, когда Коннован ушла.
