не просто оттолкнула, а вывернула так, что кости затрещали.
— Ты очень красива. Просто это неправильно.
— Почему? Ты скоро умрешь, час, два… аппаратура не работает, значит, даже если захочу, не сумею помочь. Или у тебя не осталось сил? Бедный, — пальцы разжимаются, становятся ласковыми, ручными и даже когти царапают кожу нежно.
— Знаешь, я очень боюсь оставаться одна… и темноты. Не ночи, а именно такой вот темноты, когда нет ни света, ни надежды выбраться. Сейчас ты здесь и не страшно, а когда умрешь, что мне делать?
Она легла рядом, обнимая и позволяя обнять себя.
— Ты не умирай пока, хорошо?
— Не умру.
— А когда умрешь, я вместе с тобой. У меня есть пистолет, заряженный… к виску и нажать на спусковой крючок. Только смерти я боюсь почти также, как темноты. Это наказание, да?
— Нет. За что тебя наказывать?
Лежать в темноте было… странно. Мика больше не плакала, дышала ровно и спокойно.
— Ты чудной. Я тебе боль, а ты утешаешь… не понимаю. А поцелуй меня, пожалуйста. На прощанье, чтобы не одна. Ненавижу одиночество.
Поцелуй получился с привкусом крови, солоновато-горький и неправильный, как сама эта ситуация.
— Спасибо, человек, — Мика нежно коснулась губами щеки. — Прости, но я действительно не люблю одиночество…
Яркая вспышка огня и запах пороха… снова тишина. Ожидание. Шприц, оставленный Карлом, где-то в темноте, вряд ли получится найти. Зато Микин пистолет рядом, не выронила даже после смерти.
Уложить ее на кровать, прикрыв одеялом, и самому лечь рядом. Ждать. Быть может, думать о том, что не успел написать… или сделать. Если повезет, смерть явится раньше боли.
Вальрик
Он не помнил, как выплыл из этого бурлящего моря ненависти, как отбросил, отодвинул… выжил. Снова выжил, в очередной раз. Ее присутствие — растерянность и немного страха — Вальрик ощутил еще там, в темноте, а прикосновение холодных пальцев к руке определило точку возврата, позволив разделить два мира. Тот, в котором он умирал, захлебываясь чужой ненавистью, и тот, в котором существовал физически.
— Здравствуй, князь, — Коннован помогла сесть, и зачем-то долго вытирала лицо, Вальрик не сопротивлялся, прикосновения холодных ладоней да-ори успокаивали. — Опять влип в историю? Эта штука снимается?
— Наверное. Только не надо, я еще не закончил.
Еще осталась чернота. Выжечь всю, до капли и тогда можно будет отдохнуть.
— Ты уже и так натворил, — Коннован улыбается, а в глазах слезы. Странно, неужели и да-ори умеют плакать. — Что ты с собою сделал, глупый мальчишка?
— Не знаю, тварь.
Теперь от нее пахнет беспокойством. Только верить нельзя. Никому нельзя верить. Все предавали и она тоже… раньше, сейчас или в будущем. Это неизбежно.
Вальрик закрыл глаза, сейчас, он немного отдохнет, соберет остаток сил и доделает начатое. Коннован поняла и, присев рядом, попросила:
— Не надо.
— Почему?
— Мир умрет. — Она опасно близко, и с оружием… но Вальрику все равно. Он не боится смерти, в ней нет смысла, равно как и в жизни. Но разговаривать интересно, Коннован ведь оттуда, из прошлого, где он пытался что-то найти, ради чего-то жить… существовать. Может быть, она расскажет, ради чего. А мир… какая разница, сколько он просуществует, минутой меньше, минутой больше. Все решено.
Никто не уйдет от расплаты.
— А зачем ему жить? Ради чего?
— Просто дай шанс.
— Солнца нет. Холодно. Тебе не холодно?
— Нет.
— А мне холодно, и темно. Смысла нет. Мир… он жестокий. Даже когда боли не ощущаешь, люди все равно находят способ причинить.
Говорить приходится медленно, тщательно выговаривая каждый звук. Коннован слушает, а на куртке кровь, и руки в крови, красная, значит, человеческая, у да-ори кровь другого цвета…
— Они все ненавидят друг друга. Дети, старики, женщины, мужчины, люди и нелюди. Они похожи друг на друга в этой своей ненависти. Но сходства не видят, прячутся за законами, обычаями, правилами лишь бы оправдать боль, которую причиняют другим. Молятся, мечтая попасть в рай, и не замечают, что живут в аду. Так стоит ли его продолжать? Один удар и ничего не останется, ни ненависти, ни боли, ни страха…
— Ни жизни, — Коннован протягивает руку. — Дай мне это, Вальрик.
— Нет. Я сам решу.
— Сразу за всех?
— А почему нет? Ты боишься?
— Умереть? Нет. Жить страшнее, — Коннован кладет клинок на колени. Предупреждение? Если не остановится, то она его убьет? И ведь получится, у него едва-едва хватает сил, чтобы сидеть, а чертово кресло скользкое. И лечь бы, содрать венец, чтобы ничего не слышать, просто отдохнуть, хотя бы пять минут покоя.
— Но ты ведь не бог, чтобы… подумай, разве только темнота? Разве не было ничего, за что стоило бы простить? Дать шанс другим? И себе?
— И сколько было этих шансов? Ты лучше меня знаешь. Война, война, война… опять война… раньше и сейчас, и потом тоже. Я устал, Конни. В людях нет ничего, кроме ненависти. Стоишь на арене, а они давят, давят… жадные до крови, но трусливые. Слышишь их и сходишь с ума, в темноту ныряешь. Ненавижу темноту и еще серый, там было много серого, вроде как все равны, а на самом деле сволочи. Равные сволочи. Она была как солнце. Отобрали. Убили. Сказали, будет шанс рассчитаться, честный бой, и обманули.
— И поэтому ты считаешь, что в праве судить?
— А почему нет? Я ведь такой же, кровь от крови, дух от духа… по подсудимым и судья.
Она качает головой, не соглашается. Интересно, Коннован тоже умрет? Скорее всего. Жаль, она не заслужила смерти, в ней нет ненависти, но и света тоже не видно.
Понимание было внезапным.
Он просто не видит свет!
Слепой, барахтается в темноте, считая, что она и есть мир. А если ошибка? Если дело совсем не в мире, а в том, что он, Вальрик, просто не способен видеть ничего, кроме боли?!
Сломали? Там, в лаборатории, когда копались в черепе, или еще раньше, в белом-белом коридоре, когда он тупо шел вперед, пытаясь выжить. Или когда Джулла умерла? А может еще раньше? Когда на арену выходил, дурея от крови. Заразился ненавистью, как болезнью.
Нельзя ошибиться, а думать не выходит. Венец чересчур тяжелый… снять, хотя бы ненадолго. Не получается, иглы-зубы вросли в череп, а темнота снова клубиться, подступая ближе, и шепот, шепот… не слушать, не вслушиваться, не позволить одурманить себя.
Решай, Князь мира! Они ждут.
— Сними это, пожалуйста, Конни. Сними с меня это!
Не выходит. Правильно, нельзя быть Богом ненадолго, судья должен решить… но что решать, когда так больно.
— Тихо, все будет хорошо, князь. — Коннован обнимает, укладывает на кресло. — Скорее всего, ты сам должен. У тебя получится.
