Облачившись, я побрел – руки за спину – назад, неотличимый от арестанта с классической карикатуры. Трюмный пристегнул деревянные нары к стене, замкнул особым ключом и оставил меня в одиночестве.
Я поискал, где сесть. Но в прямоугольном боксе карцера, два на три шага, сидячие места не были предусмотрены. Лежачие, естественно, тоже. На сыром, холодном, как могила, полу я разместиться не смог. Остался такой свободный выбор: либо стоять, либо ходить, либо присесть на корточки. В любом случае опорой служили только ноги.
Стянув с себя полосатую робу, я осмотрел поврежденные конечности, потом оторвал от трусов длинный лоскут, помочился на ткань и протер кровоточащие ссадины на локтях и коленях. Дурной запах не в счет, главное – предотвратить воспаление. В местном климате всякая царапина способна за неделю обратиться в огромный гнойный фурункул. Забота о своем здоровье, о чистоте и гигиене – вот одно из важных правил арестанта «Матросской Тишины».
Несколько часов прошли в безделье. Ныли поломанные ребра, отбитый зад и спина. Я бы уплатил по любой таксе за таблетку обезболивающего, за маленький белый цилиндрик анальгетика. Но свои деньги – несколько пятидесятирублевых банкнот, свернутых в трубочку – перед самым выходом из камеры, в сутолоке у двери, я незаметно для всех сунул в ладонь своему «стировому».
Этот щуплый мужчина, схваченный на Черкизовском рынке за открытое хищение двух гамбургеров из рук студента МВТУ им. Баумана, в тюрьме выглядел как человек, максимально далекий от каких-либо наличных средств. Обмазанный зеленкой и фурациллином, долговязый «стировой» в качестве личного имущества располагал только трусами в цветочек. Одежду, в которой его взяли, он проиграл в стос, первыми же днями отсидки. Теперь, с целью выжить, он стирал простыни мне и Джонни, получая взамен сахар и курево. «Стировой», я знал, порядочный арестант, он сохранит мои богатства в целости и вернет сразу, как только я вернусь домой, в камеру.
Но сейчас депозит заморожен, он в чужих руках. Боль снять нечем. Сигарет – и тех нет. Курить в карцере запрещено. Носить какую-либо одежду, кроме казенной, – тоже. Нельзя вообще иметь личных вещей. Единственное развлечение – расхаживать из угла в угол. Туда – пять шагов, обратно четыре с половиной. Полшага уходило на разворот. Все в точности так же, как в камере Лефортовского замка, откуда я начал: заносчивый, богатый, уверенный в себе.
Вечером явился мрачный, незнакомый вертухай. Он открыл замок, опустил нары и приказал выходить – получать матрас. Зайдя в ту же кандейку, где утром мне выдали полосатое шмотье, я ухватил бесформенную, расползающуюся в руках кучу тряпья, вернулся к себе, постелил и упал.
Использовать матрас наилучшим образом я научился сразу. Спать нужно не на самом матрасе – так холодно сверху; и не под матрасом; а
Прошла половина ночи. В самой ее середине, мертвым предрассветным временем, скрипнул железный замок. Дверная амбразура приоткрылась. На черный пол тяжело упал сверток. Грев, с торжеством подумал я, вскакивая. Грев! Зашел грев!
Размотав нитки, развернув несколько газетных листов, я достал десяток карамельных конфет, сахар, сигареты и спички. Теперь можно жить.
Насладившись табаком, я поудобнее устроился меж прошитых нитками комьев свалявшейся ваты и задумался.
Я хорошо знал цену этим сигареткам, карамелькам и замусоленным кубикам рафинада. Они куплены на деньги, выкроенные из стариковских пенсий и куцых женских зарплаток. Принесены к тюрьме матерями и женами. Отданы в окошко приема продуктовых передач. Далее – дошли до дрожащих рук голодного арестанта. После мучительных раздумий, расчетов, сомнений и сглатываний слюны – сигаретки и карамельки, одна из десяти, из пятнадцати,– отданы в Общее. Ссыпаны, сложены в особую картонную коробку. Взвешены безменом. Множество раз тщательно пересчитаны. Замотаны в грузы. Переправлены из нескольких камер в одну. Там перепакованы более удобно. Ценой больших усилий, риска и хитрости, путем обмана и подкупа путь сигареток и конфеток заканчивается возле обитателя карцера.
В этот же ночной час другие сигаретки и карамельки доходят до харкающих кровью обитателей «тубанара», до собранных в отдельной камере больных СПИДом – до всех, кто бедствует.
Арестантское сообщество никогда не забудет про тех, кто бедствует. Трюмным надзирателям всегда уплатят по таксе, и они – сами, ночью, отнесут грузы, и забросят в каждый бокс туго завернутый кулек.
Голодные, драные, измученные существа хотят жить. Они изобретут тысячу способов, как помочь себе и своему собрату по несчастью. Они соберут терпеливо по щепотке чая, по кусочку сахара, по рублю, в каждой камере. Они, как муравьи, стащат грузы в одно место. Они подкупят, уговорят, хитростью пропихнут еду и курево в самые глубокие трюмы. Дотянут живую нитку до самого низа, до последнего дна.
Может быть, в каком-то другом комиксе мальчик-банкир жил не в Азии, а в Европе. В маленькой опрятной стране, где женщины по праздникам надевают крахмальные юбки своих прабабок и танцуют их танцы.
Там, в Европе, мальчика-банкира посадили бы в стерильное заведение с хорошим питанием, спортивным залом, мастерскими для работы и телефонными кабинками для регулярных деловых звонков. В европейскую тюрьму.
Но в такой европейской тюрьме он никогда бы не очутился в подвале, в грязной конуре, и нищий тюремный надзиратель, подкупленный еще более нищим заключенным, не принес бы банкиру в эту конуру кусок сахара и сигаретку.
И банкир не пожевал бы того сахара. И не покурил бы той сигаретки. И так никогда бы и не узнал, как умеет человек утвердить свою свободу.
Хорошо, что мы живем в Азии.
Скорбно-возвышенные мысли о драматическом пути конфет и сигарет помешали мне проделать обязательное простое действие, а именно: надежно спрятать и сахар, и табак, и прочее. Пожевав и покурив вволю, я беспечно сунул остатки богатства в вентиляционную дыру. Там, в тоннельчике, валялось множество смятых кусков бумаги, какие-то камни и прочий мусор. Я понадеялся, что сверток окажется незаметен взгляду трюмного. Но ошибся.
Утром он зашел в мой бокс, смерил меня взглядом – удушливое амбре дешевого парфюма исходило от него приторными волнами – немедленно устремился к моему тайнику и все нашел. У трюмного была смешная привычка быстрыми движениями зубов кусать свои обветренные губы: сначала нижними зубами – верхнюю губу, потом наоборот.
– Откуда? – негромко спросил он, рассматривая сверток.
Я промолчал.
Хозяин карцера еще раз критически оглядел полосатого меня и поиграл своей резиновой дубиной. В принципе он мог тут же официально оформить изъятие запрещенных к употреблению в его ведомстве продуктов и сигарет и довесить к моему сроку еще суток пять или десять. Но благоухающий пенитенциарный клерк оказался человеколюбцем.
– Будешь курить – накажу,– сообщил он, сунул мой табак и сахар в свой карман и неторопливо вышел в коридор. Ткань его штанов на заду сверкала, засаленная до невозможности.
Я тут же проклял себя. Из-за собственной беспечности, из-за интеллигентской склонности витать в эмпиреях, из-за
День прошел в страданиях. Курить хотелось до скрежета зубов и вибраций селезенки. Я обследовал всю камеру. Стены и пол. Сантиметр за сантиметром. В поисках самого маленького окурочка. И нашел, даже два. Первого хватило бы как минимум на одну полноценную затяжку, второго (на нем уцелел даже логотип «Ява») как минимум на две. Но чем зажечь, где взять огонь?
Поиски продолжились. В углах, в щелях я наконец нашел все остальное. Воспламеняющиеся головки спичек оказались втиснуты, укрыты, вмазаны в грязь с дьявольским хитроумием. В других щелях отыскалась и особая бумажка для розжига, разорванная на крошечные квадратики. С пятой попытки я добыл оранжевое пламя и выкурил большой окурок, а вслед ему и маленький.
Дозы не хватило, естественно; к вечеру я опять стал шарить по стенам и углам, гадая, прибудет ли ночью новая посылка.
