– Куришь в открытую! – выкрикнул надзиратель. – Сегодня же оформляю тебе довесок! Для начала – пять суток! Давай сюда сигареты! И все остальное!
– Тебе надо – сам забирай.
Схватив мятую пачку – я специально оставил ее на виду,– трюмный повернулся ко мне спиной и двинулся прочь.
– Не забудь,– произнес я.
– Что?
– Оформить пять суток. Не забудь. Благоухающий опять вонзил желтые зубы в кожу рта.
– Хамишь, пацан! Смотри, как бы пять не превратились в десять!
Можно было бы развить конфликт еще дальше. Поднять ставки до пятнадцати. Но я решил, что для первого раза достаточно. Пусть мой сладко пахнущий приятель оформит «довесок». Пять суток или десять. А лучше – сразу месяц. Здесь, в карцере, хоть и холодно, и есть нечего,– зато спокойно. За несколько недель там, наверху, дома, в камере, улягутся все страсти. Многие очевидцы событий – те, кто помнит и реанимацию малолетнего наркомана, и пьянку с моим участием, – уйдут. Их место займут новички. Чем черт не шутит – может быть, и сам Слон осудится и съедет в осужденку, на этап, в лагерь, подальше от меня...
Ничего, что Новый год я встречу ниже уровня земли, обнимая драный матрас. Нет проблем. Зато я выдержу паузу. Так поступает тренер волейбольной команды. Когда по ходу матча сопернику удается поймать кураж и его нападающие начинают вколачивать один мяч за другим, доводя счет партии до разгромного,– наставник немедленно берет перерыв, тайм-аут. Чтобы сбить атакующий настрой...
Всю вторую половину моего карцерного срока я курил открыто. Грузы заходили один раз в двое суток. Теперь сигареты и спички, сахар и витамины свободно лежали в углу, на полу, на чистом куске газеты «Московский комсомолец». Каждое утро трюмный равнодушно забирал запрещенное богатство и выходил, не произнося ни слова,– только упирал в меня угрюмый взгляд и кусал губы.
В последнюю, пятнадцатую, ночь заснуть не удалось. Мешало волнение.
Когда заскрипел металл и железная пластина дверного люка подалась наружу, я подскочил к двери. Но невидимый мне благодетель успел протолкнуть в полуоткрытую «кормушку» новый сверток и поспешно закрыл дыру – очевидно, он не желал, чтобы постояльцы карцера видели его лицо. Я лишь уловил остатки сильного запаха дешевого мужского дезодоранта.
Потом из желтого полумрака сгустился Андрюха-нувориш.
«Сидишь?» – спросил он издевательским тоном, зажигая увесистую «Гавану».
«Сижу».
«И как сидится?».
«Как всем».
«Ха! А я думал, ты не такой, как все...»
«В том-то и дело. Я ошибался».
«Делай выводы из ошибок и двигайся дальше,– небрежно призвал Андрюха. – Ты же сам знаешь: опыт – сын ошибок трудных! Это сказал Пушкин, великий афророссиянин! Учти опыт и поднимайся! Выпьешь коньяку?»
«Нет».
«Сигару?»
«Спасибо, нет».
«Как знаешь. С коньячком оно классно курится... Короче, ты все понял? Ты один раз поднялся, заработал, разбогател – и второй раз поднимешься и заработаешь...»
«Поднялся!» – передразнил я. – «Заработал!» И где теперь тот, кто поднялся? В тюрьме! И не в обычной, а в самой грязной, темной и вонючей, и не в камере даже, а – в подвале! В трюме! В таком месте, ниже которого нет. Это ты называешь словом «поднялся»?»
Нувориш молчал.
«Ладно, бог с ней, с тюрьмой, – вздохнул я. – Она когда-нибудь закончится. Тюрьма и воля – это два имени одного и того же состояния. Но чем я займусь потом? Я – нищий! Нет компаньона, нет бизнеса, нет денег, нет перспектив!»
«Начинай сначала,– повторил Андрюха. – Поднимайся. Снизу – вверх. Ты сделаешь это, потому что у тебя нет выбора...»
Из-за холода, голода и постоянной тишины банкир-шестерка виделся мне особенно контрастно. Вдруг открылись многие детали его облика, ранее незамеченные. Пальцы юного финансиста слегка дрожали. Ногти были обкусаны. Андрюха жил в страхе. Вот что мне открылось. По большому счету, и деньги он делал только для того, чтобы перестать бояться. Андрюха, да, был богатый парень, но слабак. Эта мысль проявилась в моем мозгу с такой звенящей четкостью, что я весело рассмеялся.
«Тебе смешно?» – удивился мальчик-банкир.
«Да».
«Почему?»
«Не вибрируй»,– посоветовал я.
«Я не вибрирую».
«Вибрируешь. Трясешься. И еще как. Смотри: я в полосатом клифте, нищий, голодный, сидя в карцере, – не дрожу. А ты – весь в «Кензо», сытый, пьяный и нос в табаке,– дрожишь. Боишься».
«Да пошел ты! – выкрикнул Андрюха, задетый за живое, и поперхнулся жирным сигарным дымом. – Пошел ты!»
«Сам пошел»,– спокойно ответил я.
Андрюха тут же исчез.
Если бы я знал, что говорю с мальчиком-банкиром в последний раз, то, наверное, не обошелся бы с ним так жестоко, не стал бить в больное место мальчика, не намекнул бы, что окружающий мир его страшит. Отсюда и страсть к умножению капиталов: деньги требовались мальчику лишь затем, чтобы отгородиться от пугающей действительности.
А меня уже ничего не пугало. Или почти ничего.
Утром трюмный не стал заходить в мой насквозь прокуренный бокс. Распахнув дверь, он остановился на пороге, вонзил зубы в губы и сказал:
– Пошли.
– Куда?
– Домой. Выходи! Я задрожал.
– Как «домой»? Ты чего, старшой? Мы же договорились! Ты обещал!
– Ничего я тебе не обещал,– отвернувшись, обронил трюмный. – Выходи, сдавай шмотки и матрас. Твой срок окончен.
– Не пойду,– тихо сказал я. – Оформляй довесок.
– Выходи, пацан! Живее!
– Сам ты пацан! Оформляй!
Вертухай поднял свою дубину. Черное резиновое дил-до, сбоку – удобная рукоять. Хороший снаряд для доказательства правоты.
– Выходи! Или я тебя так оформлю, что ты не выйдешь, а выползешь!
– Слушай, начальник, – тихо, миролюбиво, но со страстью произнес я. – Мне в хату – нельзя! Оставь меня здесь.
– Не положено. Выходи, ну!
Я повиновался.
В коридоре уже маячили с матрасами в охапку знакомые фигуры Джонни и Малого. В глазах у обоих мерцала тревога. Джонни еще держался. Малой же выглядел откровенно напуганным.
– Что будем делать? – прямо спросил я своих друзей.
– В хату пойдем,– серьезно ответил Джонни и сыграл бицепсами.
От него пахло крутым потом.
Джонни, догадался я, готовился к возвращению в родную камеру по-своему. Укрепляя мускулы. Он ожидал худшего.
