Свет Ионийского моря,
Гнала ты некогда прочь
Тучи и бедствий и горя.
Греция! Всплеск красоты!
Горы! Морские дороги!
Выше твоей высоты
Жили лишь мудрые боги.
Славил тебя Аполлон,
Марса венчала награда,
Возле коринфских колонн
Пенился сок винограда.
Греция! Солнцем палим
Путь твой к величию духа...
Но обезлюдел Олимп,
Плачет над пеплом старуха.
Где твоей юности цвет?
Гордые лавры столетий?
Слышится только в ответ
Свист обжигающей плети.
Скрылся крылатый Пегас,
Выцвели звездные дали.
Эллинский факел погас,
Девы его отрыдали.
Слушали 'барсы' и задумчиво проводили по усам. Песня скорбящей Греции отозвалась в их сердцах, и словно показался перед ними берег дальний, и доносился иной напев. А молодой Ахилл тряхнул головой, призывно ударил по струнам и полным голосом запел:
Эван! Эвоэ! Забудьте слезы!
Не надо песен печальных дев!
Пусть Вакх смеется, где зреют лозы.
Роскошный мех козла надев.
Пляши, гречанка, под звон кифары!
Ты не рабыня! Жив Геликон!
Твоих собратьев взоры яры!
За око - око! Вот наш закон!
Гоните стадо дней бесправных!
Неволя вольным, как ночь тесна!
Пусть красота венчает равных!
Эван! Эвоэ! Для нас весна!
Саакадзе украдкой взглянул на Кантакузина: ни единой складки на лбу, ни единого вздоха печали. По-прежнему спокоен султанский дипломат, точно не об его родине плачут струны, не из груди его приниженного отечества рвутся залитые кровью слова.
О многом еще пел молодой певец Ахилл...
А в смежной комнате Саакадзе и Кантакузин говорили тоже о многом. Косые лучи солнца, как сабли, перекрещивались в зеленоватом зеркале, напоминая о быстро ускользающем дне. Пора было переходить к решительному разговору.
- Не пришлось мне побывать в Русии, уважаемый Фома, и самому допытаться: почему царь московский так медлит с помощью моей родине в ее борьбе с Ираном. Видно, не может сейчас дружбу с Аббасом рушить.
- Тебе, Моурав-бек, бесспорно, стоило посетить единоверную державу. Зоркий глаз твой проник бы во многие тайны.
- Я лазутчиком никогда не бывал. И если бы хоть на миг полагал, что сумею добиться помощи, то с открытым сердцем посетил бы северное царство, но скорее не как единоверное, а как могущественное. Увы, результат всех наших посольств так незначителен, что на ум приходит: несвоевременно досаждать соседу просьбой одолжить кирпичи, когда у него самого крепость не достроена, а враги вот-вот нагрянут.
Верхняя губа у Кантакузина чуть оттопырилась, обнажив острый зуб, но глаза словно источали мед.
- Понял ли я тебя, Моурав-бек, так: крепость Стамбула давно достроена, и лишние кирпичи можно подобрать?
- Хоть в Стамбуле и найдутся лишние, даром все равно не отдадут. Выходит, надо в уплату предложить то, чего Стамбулу не хватает.
- Не просветишь ли меня, Непобедимый, чего не хватает?
- Мастеров - отстаивать построенное.
- Вот как? Значит, ты находишь, что у султана нет полководцев?
- Таких, какие нужны для борьбы со злейшим врагом султана, я подразумеваю Иран, - нет.
- И ты рискуешь вслух утверждать подобное?
- Не я, утверждает действительность. Ваши полководцы не могут с летучими казаками справиться, где же им бороться с таким мощным царством, как Иран?
- Скажи, Моурав-бек, смог бы ты укротить казаков?
- Зачем спрашивать меня - смог ли бы я сбить луну? Против казаков не пойду.
- Единоверцы?
- Нет, такое меня не остановило бы.
- А что останавливает тебя?
- Бесцельность. Они мне не мешают.
- Слова не из той песни! Ведь ты служишь султану? А они разбойничают у берегов Турции.
- Я не страж. Охранять берега - дело капудан-паши. Да и в Диване достаточно умников, чтобы придумать средство для успокоения казаков. Потом... - он хотел сказать, что сочувствует казакам, что тот, кто борется за свою свободу, ему брат, но не сказал, ибо Кантакузин тот же турок, лишь с крестом на шее.
- А кого еще должен успокоить Диван?
- Тебе известны их имена. Возьмем, к примеру, пашу Абаза. Прикинувшись преданным султану, он в удобный час захватил Эрзерум и объявил себя отложившимся от Турции. Не тайна, что ему помог шах Аббас, ибо такое выгодно Ирану. А что делал Диван? Посылал войско... скажем откровенно - без главы. Я не оговорился: там, где существуют продажные князья, ханы, паши, там трудно побеждать. Не потому ли тщетными оказались усилия пашей, посланных Диваном отбить Эрзерум?
- Не думаешь ли, Моурав-бек, что подобное одному тебе по силам?
- Думаю, ибо намерен первую победу одержать у стен Эрзерума. Вот почему меня удивляет медлительность советников Дивана.
- Не медлительность, а осторожность.
- Плохое средство для тушения пожара.
- Уж не приснился ли тебе в понедельник пылающий Сераль?
- Нет, приближение пожара я вижу наяву. Слишком хорошо я изучил шаха Аббаса, грозного и беспощадного покорителя стран. Слишком хорошо знаю его опытных полководцев: Караджугая, завоевавшего у османов немало земель, ловкого и стремительного Иса-хана, любящего войну и без труда нащупывающего слабое место врага, Али-хана, словно шутя наносящего смертельные удары; и еще удачливого во всех сражениях Эреб-хана, да и многих других. А что могут противопоставить советники Дивана такому сильному врагу? Лишь мудрый из мудрых султан Мурад Четвертый все видит, но... очевидно, он озабочен сейчас более важным. Может, Русия сегодня в пределах его мыслей. Или де Сези считает полезным назойливо осаждать первого везира Хозрев-пашу несбыточными мечтаниями?
Кантакузин выставил правое ухо, ловя, как сачком, слова собеседника, но скрывал озабоченность, отразившуюся на его лице. 'Откуда у этого опасного полководца такая осведомленность? На Эракле не падает подозрение: ведь, за исключением богов, он ни за что не платит, а чтобы подкупить пашей, алчных и ненасытных, нужно сыпать золото окками. Кстати, откуда у де Сези столько золота? Неужели патриарх Кирилл прав: от Габсбургов? А возможно, двум господам служит'.
Пытался Саакадзе выведать, с какими целями прибыли русийские послы, но Фома отделывался улыбкой и говорил о другом. Он даже спросил, когда в Картли поспевают яблоки. Недоумевающему Саакадзе дипломат напомнил, что в раю яблоки поспели не вовремя, этим воспользовался змей-искуситель и соблазнил невинную деву. Но с тех пор при виде искусителя осторожные настораживаются.
Потерпел неудачу Саакадзе и во вновь поднятом им разговоре о Диване, медлящем с подготовкой
