военных сил и с переброской войск на границу Ирана. Уж не объясняется ли опасная задержка прибытием послов Московского царства?
Фома Кантакузин вынул четки и стал протирать красный янтарь. Улыбка уже притаилась в уголках его тонких губ.
- Разве неведомо Моурав-беку: пока дела дипломатии не завершаются, они огласке не подлежат. - И застучал четками. - Скажи, Моурав-бек, не угнетает ли тебя чужая страна? Ведь сказано, что лучше, сидя у своего очага, есть лепешку, чем опоясаться золотым мечом и стоя прислуживать чужому.
- Увы, высокочтимый, когда-то мой друг, настоятель монастыря, отец Трифилий поучал: в дипломатии самый дешевый товар самолюбие. Сегодня можно прислуживать даже приверженцу сатаны, а завтра заставить весь ад прислуживать себе.
- Но это 'завтра' может и не наступить?
- У тех, кто не задумается о послезавтра... Есть пути и перепутья, есть дороги и тропы. Необходимо направлять коня на верный путь, дабы с малой кровью достигнуть цели. 'Завтра' похоже на дорогу надежды, 'вчера' - на непреодолимую стену с надписью: 'Возврата нет'.
- Но есть невидимые западни, расставленные на завтра и послезавтра, из которых трудно вырваться. А иногда и невозможно.
- И ты, умнейший из умных, советуешь мне задуматься над твоими словами?
Кантакузин молчал. Потом он спросил: нет ли у Моурав-бека желания получить что-либо более доступное, чем сведения о творящемся в Серале и... даже в Диване.
Выслушав доводы Саакадзе в пользу освобождения Вавилы Бурсака, с тем чтобы с помощью атамана заполучить казачью конницу, Кантакузин согласился посодействовать в столь важном деле, но при одном условии: Вавило Бурсак должен поклясться на кресте, что увлечет за собою казаков с Дона на персидский рубеж и не за страх, а за совесть станет биться с войском шаха.
- Я могу поручиться, высокочтимый, что пока я буду завоевывать султану султанов земли персидского 'льва', ни один казак с Дона, если отпустим Вавилу Бурсака, не нападет на турецкие берега. Значит, часть оттоманских сил в Анатолии не будет скована и военные действия будут развиваться стремительно. Если же выйдет так, как задумал, впоследствии можно привлечь на свою сторону буйных казаков Дона, как польский король привлек запорожцев.
Коснулись военных дел Польши.
Солнечные блики потухли. Темнела зеленая гладь зеркала, и в нем расплывались за низким столиком двое нащупывающих тропу в будущее.
Пообещав вскоре известить Саакадзе о мерах, которые предпримет он для освобождения казака, Кантакузин, приложив руку ко лбу и сердцу, скрылся.
Провожая его, Эракле клялся, что слова Георгия Саакадзе дороже жемчуга. Кантакузин, хитро прищурясь, ответил:
- Моурав-бек обведет вокруг своих усов не только таких белоснежных и возвышенных, как Эракле Афендули, но и таких изворотливых и расчетливых, как я.
Почти то же самое думал Саакадзе, войдя незаметно в большой зал. Устроившись на угловой скамье, он, казалось, весь ушел в слушание пения. 'Все равно, - теребя кольца усов, размышлял он, - я выведу на чистый лед этого хитрого дипломата. То, что я должен знать, узнаю!'
Эракле тихо подошел к Саакадзе и, поймав испытующий взгляд друга, смущенно сказал:
- Как видно, Фома остался доволен тобою.
- Если ругал, то доволен, а если хвалил, то нет.
- Не ругал и не хвалил.
- Не знаю, как он меня, но я его понял хорошо: скользкий, как ящерица. Запомни, друг, он плохо кончит. Надо служить своей стране, тогда даже поражение может стать началом победы.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Навес белым крылом полуприкрывал окно, отбрасывая тень на садовую площадку. Курчавая собачонка лениво потянулась, выбралась на освещенную весной искрящуюся дорожку, зевнула и вновь погрузилась в блаженный сон.
На небе ни облачка. А на душе?
Мысли Русудан снова вернулись к Автандилу. Она догадывалась, о чем хочет говорить с ней сын.
'Что ответить ему? Почему холодно мое сердце к Арсане? У Георгия к ней большая неприязнь, но он молчит. Молчит и Хорешани. 'А 'барсы' притворно ничего не замечают. Дареджан же украдкой вытирает слезы. О чем она? Даже неподросший Иорам сердито убегает, лишь только Арсана бабочкой впархивает в дом. Что сказать Автандилу? Как? Неужели я не знаю, что обязана сказать?'
Вошла старая прислужница, подбросила в камин сухие ветки и накинула шаль на плечи Русудан:
- Простудишься, госпожа. Еще солнце ничем не радует. Гонец от Магданы прибыл.
- Ко мне?
- Да, госпожа. Неделю гостила княжна, вчера уехала, а сегодня уже гонца шлет.
Русудан, сменив шаль на строгую мандили, вышла в комнату, где ждал ее старый грек.
- Высокочтимая госпожа, княжна Магдана, князья Ило и Заза ждут позволения приехать в твой дом.
- Почему спрашивают? Разве много раз не приезжали внезапно?
- Много раз, госпожа, в гости приезжали, а сегодня по важному делу.
- Передай, что сегодня воскресенье, пусть прибудут к полуденной трапезе. Скоро к обедне пойдут. А почему княгиня Елена не с ними?
- Так надо, госпожа.
Отпустив гонца, Русудан направилась в свои покои. Там крупными шагами Автандил пересекал цветочную комнату. 'Совсем как отец!' - подумала Русудан, нежно поцеловав сына.
Долго слушала она взволнованную речь Автандила о страстной любви, о его желании скорей назвать Арсану своей женой, о счастье, которое принесет ему любимая, наконец мягко произнесла:
- Мой Автандил, мой любимый сын! Я ли не хочу твоего счастья? Но... скажи мне, что сильнее любви?
- Долг перед родиной, моя лучшая из матерей. Разве моя любовь помешает служению неповторимой Картли? Разве моему отцу мешает чувство к тебе, а не наоборот? Или Дато...
- Сын мой, кроме долга перед родиной, есть еще долг...
- Какой, моя мама?
- Не нарушать слова. Витязь, не сдерживающий слова, не витязь. Ты знаешь это.
- О моя лучшая из матерей! Когда и в чем я нарушил данное слово?
- Сейчас помышляешь нарушить.
- Мама!..
- Или ты в самом деле забыл слова, обращенные к имеретинской царевне Хварамзе? Не ты ли сказал: 'Вернемся, я преклоню колено перед царем и буду умолять осчастливить меня, отдав мне в жены царевну'. Я передала твои слова царице Тамаре и ее дочери, царевне Хварамзе... Какой речью я смою с себя позор?
Автандил словно окаменел. В пылу любви он совсем позабыл о царевне. 'О пресвятая дева!' Плечи его опустились как бы под непосильной тяжестью. Морщась, как от раны, он поднял голову:
- Я без Арсаны жить не могу! Пусть царевна вернет слово. Придумай что-либо. Пойми меня, моя прекрасная мать!
- Жалею и люблю моего мальчика, поэтому продлеваю разговор. Если человека охватывает настоящая любовь, он может жертвовать всем, даже матерью, даже...
- О нет! нет! Что говоришь, моя...
- Даже отцом... друзьями, всем, что с детства было дороже жизни. Если по-настоящему любишь, должен пожертвовать! Оставайся с Арсаной здесь. В Картли ты не вернешься. Ни я, ни отец этого не допустим. Не допустят такое и все 'барсы', ибо защищать мое имя их обязанность. Я для них мать!.. Нет, мой мальчик, я не осужу тебя, настоящая любовь сильнее всего остального. Без нее нет чудес, и потому чудесна она. И если ты в числе избранных ею ощутил ее неотразимые чары, нами всеми должен пожертвовать. А я... я благословлю тебя!..
- Да защитит меня анчисхатская пресвятая дева! О, что ты сказала, моя благородная мама? Как могла
