нужно было поспеть; переменить его было некому. Все прочие наработаются да тут же под крестцами в поле и опять ложатся, чтоб не томиться ходьбой ко дворам. Только разве баба очередная в семье пойдет вечером домой, на завтра обед готовить. А Степан через день, а через два уж непременно, должен был ходить на ночь домой, чтоб утром там поделать все, что по домашнему быту требуется и чего бабы не осилеют. А утром опять с людьми зауряд косою махал, пока плечи разломит. Жаркий день был.
Жницы обливались потом и, распрямляясь по временам, держались руками за наболевшие от долгого гнутья поясницы. Настя гнала свою постать и ставила сноп за снопом. Рожь на ее постати лощинкою вышла густая, а серп притулился. Перед сумерками, как уж солнцу садиться, Настя стала, повесила серп на руку, задумалась и глядит вдаль; а через два загона Степан оперся о косье и смотрит на Настю. Заметила Настя, что Степан на нее смотрит, покраснела и, присев в рожь, начала спешно жать.
На другой день Настя раз пять замечала, что, как она ни встанет отдохнуть, все Степан на нее смотрит. Ей показалось, что он стережет ее нарочно. Вечером Степан пришел на Прокудинский загон попросить кваску напиться и побалакать. Но в страду и бабы не разговорчивы: плечи у них болят, поясницы ломит, а тут жар пеклый, духота несусветная, – не до веселостей уж.
– Отбей завтра, Настя, свежего кваску-то, – говорила Домна.
– Хорошо.
– Да, а то уж Москву увидишь с вашего квасу, – заметил Степан.
– Вот невестка завтра нового сделает – приходи пить.
– Беспременно приду. Приходить, молодайка?
– Да мне что ж? Коли хочешь, приходи.
– Да ты небось квасу-то не горазда делать.
– Как умею.
– Шла бы ты, Домна, сделала.
– Завтра ее день стряпаться.
– Да, да, да! Стало, ее черед.
– А то как же?
– Часто вам доводится?
– Да на трений день всё. Трое ведь нас, опричь свекрухи.
Степан простился и ушел на свой загон. Он прокосил еще два раза, закинул на плечо косу и пошел по дороге домой.
– Что рано шабашишь? – крикнул Степану косивший сосед.
– Коса затупилась, отбить надо дома, – отвечал Степан и скрылся за пригорком.
Дожали прокудинокие бабы, поужинали и стали ложиться спать под крестцами, а Настя пошла домой, чтобы готовить завтра обед. Ночь была темная, звездная, но безлунная. Такие ночи особенно хороши в нашей местности, и народ любит их больше светлых, лунных ночей. Настя шла тихая и спокойная. Она перешла живой мостик в ярочке и пошла рубежом по яровому клину. Из овсов кто-то поднялся. Настя испугалась и стала.
– Ты, знать, испугалась, Настасья Борисовна? – сказал поднявшийся. Настя узнала по голосу Степана.
– Я отдохнул тут маленько, – продолжал он и, вскинув на плечо свою косу, пошел рядом с Настею.
Насте показалось, что Степан нарочно поджидал ее. Ей было как-то неловко.
– Чего ты всегда такая суровая, Настасья Борисовна? Давно я хотел тебя об этом спросить, – проговорил Степан, глядя в лицо Насте.
– Такая родилась, – отвечала Настя.
– Нет, не такая ты родилась.
– А ты почему знаешь? – проговорила Настя после долгой паузы.
– Нет, знаю. Я про тебя все разузнал.
– На что ж тебе было разузнавать про меня?
– Да так.
– Делать тебе, видно, нечего.
– Угадала!
– Да право.
– Нет, так… Погуторить мне с тобой хотелось.
– Не о чем тебе со мной гуторить, – отвечала Настя, потупив голову и прибавляя шагу.
Ей все становилось неловче; Степан ей казался страшным, и она от него бежала.
– Что ты бежишь? – спросил Степан.
– Ко двору спешу.
– Чего спешить, ночь еще велика.
Настя промолчала.
– Посидим, – оказал Степан.
Настя не отвечала.
– Посидим, – повторил Степан и взял Настю за руку.
Настя оттолкнула нетерпеливо его руку и гневно оказала:
– Это что затеял!
– Бог с тобой! Чего ты! Неш я худое думал? Я только так, побалакать с тобой, – отвечал Степан, нимало не сконфузясь. – Я вот что, Настасья…
Настя шла молча.
– Слышь, что ль? Я… по тебе просто умираю.
Настя не поднимала глаз и все шла.
– Скажи словцо-то! – приставал Степан.
– Что тебе сказать?
– Полюби меня.
– Поди ты с любовью!
– Ведь мы с тобой оба горькие.
– Так что ж.
– То-ись, господи, как бы я тебя уважал-то!
Настя не отвечала.
– Так ведь жизнь-то наша пропадает, – продолжал Степан.
– Мало, видно, тебе еще твоего горя-то, любви захотел.
– Да неш любовь-то горе?
– А то радость небось из нее будет?
– Да хоть бы пропасть за тебя, так бога б благодарил.
Настя опять не отвечала.
– Горький я, – произнес Степан.
– Полно плакаться, у тебя неш мало.
– Да что они мне? тьфу! Больше ничего. Меня твоя душа кроткая да доля кручинная совсем с ума свели. Рученьки мои опускаются, как о тебе згадаю.
– Что болтать! Когда ты меня зазнал-то? Когда полюбить-то было?
– Тянет меня к тебе, вот словно сила какая, на свет бы не глядел; помер бы здали тебя.
– Прощай! – сказала Настя, повернув к своему задворку.
– Касатка моя! голубочка! постой на минутку.
– Прощай, не надо, – повторила Настя и ушла в двор.
Всю ночь снился Насте красивый Степан, и тоска на нее неведомая нападала. Не прежняя ее тоска, а другая, совсем новая, в которой было и грустно, и радостно, и жутко, и сладко.
Прошло три дня; Настя не видала Степана и была этому словно рада. Он косил где-то на дальнем загоне. Настя пошла вечером опять стряпаться, а Степан опять сидел на рубеже. Хотела Настя, завидя его, свернуть, да некуда. А он ей уж навстречу идет.
