– Я тебя выжидал, – сказал он, весь встревоженный.
Настя растерялась. Какую дорогу ни выбирать, было все равно.
– Слушай, Степан!
– Говори.
– Я ведь тебе лиха никакого не сделала?
– Иссушила ты меня. Вот что ты мне сделала. Разума я по тебе решился.
– Нет, ты вот что скажи: ты за что хочешь быть моим ворогом?
– Убей меня бог на сем месте! – крестясь, проговорил Степан.
– Ты ведь знаешь мою жизнь. И без того она немила мне: на свет бы я не смотрела, а ты еще меня ославить хочешь.
– Кто тебя хочет ославить? – сумрачно ответил Степан.
– Чего ты за мной гоняешься? Чего не даешь мне проходу?
– Люблю тебя.
– Ах ты господи! – воскликнула Настя, всплеснув руками, и пошла рубежом.
Степан пошел за нею.
– Отойди, Степан! – сказала Настя, сделав несколько шагов, и остановилась.
Степан стоял молча.
– Отойди, прошу тебя в честь! – повторила Настя.
– Не гони. Мне только и радости, что посмотреть на тебя.
– Ну ведь ты ж видел меня нынче.
– При людях. Я хочу без людей тебя видеть.
– Мать царица небесная! Вот напасть-то на мою головушку бедную, – проговорила Настя, вздохнув, и, пожав плечами, пошла опять своей дорогой.
А Степан идет за нею молчаливый и убитый.
Настя прошла шагов сотню и опять остановилась и засмеялась.
– Не смейся! – сказал Степан.
– Да какой смех! Горе мое над тобою смеется. Чего ты, как тень сухая, за мной тащишься?
– Жить я без тебя не могу.
– Ведь жил же до сих пор.
– А теперь не могу. Я убью тебя, – сказал Степан, бросив на землю косу с крюком и свиту.
– Да убей. Хоть сейчас убей. Мне что моя жизнь! Только ты ж за меня пострадаешь.
– Я и себя убью, – мрачно проговорил Степан.
– А дети?
– Все равно я и так-то им не отец. Жизнь моя вся в тебе. Я порешил, что я с собою сделаю.
– Что?
– Удавлюсь, вот что!
– О, дурак, дурак! – сказала Настя, покачав головою, с ласковым укором.
– Сядь, – произнес Степан.
– Все равно и так.
– Сядь. Неш от этого что сделается? – умолял Степан с сильным дрожанием в голосе.
Насте стало жаль Степана. Она села на заросший буйной травой рубеж, а Степан сел подле нее и, уставив в колени локти, подпер голову руками. Они долго молчали. Степан заплакал.
– Перестань, – сказала Настя и взяла его за руку.
– Что мне жить без тебя, – проговорил Степан сквозь слезы.
– Перестань плакать! – повторила Настя. – Ты мужик, слезы – бабье дело; тебе стыдно.
– Э! толкуй! – отвечал с нетерпением Степан.
– Все, может, пройдет.
– Как же оно пройдет? Хорошо тебе, не любя, учить, а кабы ты в мое сердце заглянула.
Настя вздохнула.
– Ты вот что, Степан! Ты не попрекай меня этим, сердцем-то. Сердце ничье не видно… Что ты все о себе говоришь, а я молчу, ты с этого и берешь?
Степан поднял голову и стал слушать.
– Глупый ты, – продолжала Настя. – Я не из тех, не из храбрых, не из бойких. Хочешь знать, я греха таить не стану. Я сама тебя люблю; может, еще больше твоего.
Степан обнял Настю: она его не отталкивала.
– Да что из ней, из любви-то нашей, выйдет?
– Горе! Поверь, горе.
– Пускай и горе.
Настя положила свою руку на плечо Степана и, шевеля его русыми кудрями, сказала:
– Нет, ты слушай. Мне горе все равно. Я горя не боюсь. А ты теперь хоть кой-как да живешь. Ты мужик, твоя доля все легче моей. А как мы с тобой свяжемся, тогда-то что будет?
– Что ты захочешь.
– Право, ты глупый! Что ж тут хотеть-то? Не захочу ж я разлучить жену с мужем или отца с детьми. Чего захотеть-то?
Степан молчал.
– А в полюбовницы, как иные прочие, я, Степан, не пойду. У меня коли любовь, так на всю мою жисть одна любовь будет.
– Я тебе отцом, матерью в гробу клянусь.
– О-о, дурак! Не тронь их.
– Как ты захочешь, так все и будет. Горя я с тобой никакого не побоюсь. Хочешь уйдем, хочешь тут будем жить. Мне все равно, все; лишь бы ты меня любила.
– Чтоб не жалеть, Степан…
– Неш ты станешь жалеть.
– Я тебе сказала, и что сказала, того не ворочаю назад.
– А мне хоть умереть возле тебя, так ту ж пору рад.
Степан потянул к себе Настю. Настя вздрогнула под горячим поцелуем. Она хотела еще что-то говорить, но ее одолела слабость. Лихорадка какая-то, и истома в теле, и звон в ушах. Хотела она проговорить хоть только: «Не целуй меня так крепко; дай отдохнуть!», хотела сказать: «Пусти хоть на минуточку!..», а ничего не сказала…
– Пора ко дворам, Настя, – сказал Степан, увидя забелевшуюся на небе полоску зари.
Настя лежала в траве, закрыв лицо рукавом, и ничего не отвечала. Степан повторил свои слова. Настя вздрогнула, поспешно поднялась и стала, отвернувшись от Степана.
– Пойдем, – сказал Степан, – а то ребята из ночного поедут, увидят нас.
– Ах, Степа! Что только мы наделали? – обернувшись к нему, проговорила Настя. Лицо ее выражало ужас, любовь и страдание.
– Ничего, – отвечал совершенно счастливый Степан.
– Да, как же, ничего! – проговорила с нежным упреком Настя, и на устах ее мелькнула улыбка, а на лице выступила краска стыда.
Они шли молча до самого Прокудинского задворка.
– Степан! – крикнула Настя, когда они уже простились и Степан, оставив ее, шибко пошел к своему двору.
Степан оглянулся. Настя стояла на том же месте, на котором он ее оставил.
– Поди-ка сюда! – поманула его Настя.
Он подошел.
– Желанный ты мой! – проговорила Настасья, поглядев ему в глаза, обняла его за шею, крепко поцеловала и побежала к своим воротам.
Обед у Прокудиных в этот день был прескверный. Настя щи пересолила так, что их в рот нельзя было взять, а кашу засыпала такую густую, что она ушла из горшка в печке. Свекровь не столько жалела крупы или того, что жницы будут без каши, сколько злилась за допущение Настею злого предзнаменования: «Каша
