Лиза молча кивнула в знак согласия головою.
В доме шептались, как при опасном больном. Няня обряжала нанятую для Лизаветы Егоровны комнату; сама Лиза молча лежала на кровати Евгении Петровны. У нее был лихорадочный озноб.
Через два или три часа привезли вещи Лизы, и еще через час она перешла в свою новую комнату, где все было установлено в порядке и в печке весело потрескивали сухие еловые дрова.
Озноб Лизы не прекращался, несмотря на высокую температуру усердно натопленной комнаты, два теплые одеяла и несколько стаканов выпитого ею бузинного настоя.
Послали за Розановым.
Лизавета Егоровна встретила его улыбкой и довольно крепко сжала его руку.
– Лихорадка, – сказал Розанов, – простудились?
– Верно, – отвечала Лиза.
– Далеко ездили? – спросил Розанов.
Лиза кивнула утвердительно головою.
– В одной своей городской шубке, – подсказала Евгения Петровна.
– Гм! – произнес Розанов, написал рецепт и велел приготовить теплую ванну.
К полуночи озноб неожиданно сменился жестоким жаром, Лиза начала покашливать, и к утру у нее появилась мокрота, окрашенная алым кровяным цветом.
Розанов бросился за Лобачевским.
В восьмом часу утра они явились вместе. Лобачевский внимательно осмотрел больную, выслушал ее грудь, взял опять Лизу за пульс и, смотря на секундную стрелку своих часов, произнес:
– Pneumonia, quae occupat magnam partem dextri etapecem pulmoni sinistri, complicate irritatione systemae nervorum. – Pulsus filiformis.[84]
– Mea opinione, – отвечал на том же мертвом языке Розанов, – quod hic est indicatio ad methodi medendi anti-flogistica; hirudines medicinales numeros triginta et nitrum.[85]
– Prognosis lactalis, – еще ниже заговорил Лобачевский. – Consolationis gratia possumus proscribere amygdalini grana quatuor in emulsione amygdalarum dulcium uncias quatuor, – et nihil magis![86]
– Нельзя ли перевести этот приговор на такой язык, чтобы я его понимала, – попросила Лиза.
Розанов затруднялся ответом.
– Удивительно! – произнесла с снисходительной иронией больная. – Неужто вы думаете, что я боюсь смерти! Будьте честны, господин Лобачевский, скажите, чт? у меня? Я желаю знать, в каком я положении, и смерти не боюсь.
– У вас воспаление легких, – отвечал Лобачевский.
– Одного?
– Обоих.
– Значит, finita la comedia?[87]
– Положение трудное.
– Выйдите, – сказала она, дав знак Розанову, и взяла Лобачевского за руку.
– Люди перед смертью бывают слабы, – начала она едва слышно, оставшись с Лобачевским. – Физические муки могут заставить человека сказать то, чего он никогда не думал; могут заставить его сделать то, чего бы он не хотел. Я желаю одного, чтобы этого не случилось со мною… но если мои мучения будут очень сильны…
– Я этого не ожидаю, – отвечал Лобачевский.
– Но если бы?
– Что же вам угодно?
– Убейте меня разом.
Лобачевский молчал.
– Уважьте мое законное желание…
– Хорошо, – тихо произнес Лобачевский.
Лиза с благодарностью сжала его руку.
Весь этот день она провела в сильном жару, и нервное раздражение ее достигало крайних пределов: она вздрагивала при малейшем шорохе, но старалась владеть собою. Амигдалина она не хотела принимать и пила только ради слез и просьб падавшей перед нею на колени старухи.
Перед вечером у нее началось в груди хрипение, которое становилось слышным по всей комнате.
– Ага, уж началась музыка, – произнес шепотом Лобачевский, обращаясь к Розанову.
– Да, худо.
– К утру все будет кончено.
– Вы не бойтесь, – сказал он, держа за руку больную. – Больших мучений вы не испытаете.
– Я верю вам, – отвечала Лиза.
– Батюшка!.. – трепеща всем телом и не умея удержать в повиновении дрожащих губ, остановила Лобачевского на лестнице Абрамовна.
– Умрет, старушка, умрет, ничего нельзя сделать.
– Батю-ш-ш-шка! – опять простонала старуха.
– Ничего, ничего, няня, нельзя сделать, – отвечал, спускаясь по ступеням, Лобачевский.
Все существо старухи обратилось с этой минуты в живую заботу о том, чтобы больная исповедовалась и причастилась.
– Матушка, Лизушка, – говорила она, заливаясь слезами, – ведь от этого тебе хуже не будет. Ты ведь христианского отца с матерью дитя: пожалей ты свою душеньку.
– Оставьте меня, – говорила, отворачиваясь, Лиза.
– Ангел мой! – начинала опять старуха.
– Нельзя ль ко мне привезть Бертольди? – отвечала Лиза.
– На что вам Бертольди? – спокойно урезонивал больную Розанов. – Она только будет раздражать вас. Вы сами хотели избегать их; теперь же у вас с ними ведь ничего нет общего.
– Однако оказывается больше, чем я думала, – отвечала раздражительно Лиза.
Розанов замолчал.
– Лиза, послушайся няни, – упрашивала со слезами Женни.
– Матушка! друг мой! послушайся няни, – умоляла, стоя у кровати на коленях, со сложенными на груди руками, старуха.
– Лизавета Егоровна! Гейне, умирая, поручал свою бессмертную душу Богу, отчего же вы не хотите этого сделать хоть для этих женщин, которые вас так любят? – упрашивал Розанов.
– Хорошо, – произнесла с видимым усилием Лиза.
Абрамовна вскочила, поцеловала руку больной и послала свою кухарку за священником, которая возвратилась с какою-то длинненькою связочкою, завернутою в чистенький носовой платочек.
Сверточек этот она осторожно положила на стул, в ногах Лизиной постели.
Больной становилось хуже с каждою минутою. По целой комнате слышалось легочное клокотание, и из груди появлялись окрашенные кровью мокроты.
Пришел пожилой священник с прекрасным бледным лицом, обрамленным ниспадающими по обе стороны черными волнистыми волосами с легкою проседью.
Он поклонился Евгении Петровне и Розанову, молча раскатал свернутый епитрахиль, надел его, взял в руки крест и с дароносицею вошел за Абрамовною к больной.
– Попросите всех выйти из этой комнаты, – шепнул он няне.
Они остались вдвоем с Лизою.
Священник тихо произнес предысповедные слова и наклонился к больной.
Лиза хрипела и продолжала смотреть на стену.
. .
Священник вздохнул, осенив ее крестом, и сильно взволнованный вышел из-за ширмы.
Провожая его, Розанов хотел дать ему деньги. Священник отнял руку.
– Не беспокойтесь; не за что мне платить, – сказал он.
Розанов не нашелся ничего сказать.
