трудиться.
– А кто же будет выходить за бедных людей? – вмешался Зарницын.
– За бедных?.. – Домовладелица задумалась и, наконец, сказала: – Пусть кто хочет выходит; но я моих дочерей отдам за купцов…
– За человека страшно! – произнес, пожимая плечами и отходя в сторону, Зарницын.
– Просто дура, – ответил ему кто-то.
Зарницын сел у окошечка и небрежно переворачивал гласированные листы лондонской русской газеты.
– Что читаешь? – спросил его, подсаживаясь, Розанов.
– «Слова, слова, слова», – отвечал, снисходительно улыбаясь, Зарницын.
– Гамлет! Зачем ты только своих слов не записываешь? Хорошо бы проверить, что ты переговорил в несколько лет.
– «Слова!»
– Именно все вы, как посмотришь на вас, не больше как «слова, слова и слова».
– Ну, а что твой камрад Звягин, с которым вы университет переворачивали: где он нынче воюет? – спрашивал за ужином Ипполита Вязмитинов.
– Звягин воюет? помилуй! смиренный селянин, женат, двое детей, служит мировым посредником и мхом обрастает.
– На ком он женат?
– Никона Родивоновича помнишь?
– Еще бы!
– На его дочке, на Ульяночке.
– Господи боже мой! а мотался, мотался, бурлил, бурлил!
– Из бродячих-то дрожжей и пиво бывает, – возразил Розанов.
– А уж поколобродил и подурил.
– Все мы на свой пай и поколобродили и подурили.
– Н-нну, не все, я думаю, одинаково, – с достоинством отвечал Вязмитинов. – Иное дело увлекаться, иное метаться как угорелому на всякую чепуху.
– Да-с, можем сказать, что поистине какую-то бесшабашную пору прожили, – вмешался еще не старый статский генерал. – Уж и теперь даже вспомнить странно; сам себе не веришь, что собственными глазами видел. Всюду рвались и везде осрамились.
– Вещество мозга до сих пор еще недостаточно выработано, – весьма серьезно вставил Лобачевский.
– Н-нну, иные и с этим веществом да никаких безобразных чудес не откалывали и из угла в угол не метались, – резонировал Вязмитинов. – Вот моя жена была со всех сторон окружена самыми эмансипированными подругами, а не забывала же своего долга и не увлекалась.
– Почему вы это знаете? – спросила Евгения Петровна с тонкой улыбкой.
– А что? – подозлил Розанов.
– Ну, по крайней мере ты же не моталась, не рвалась никуда.
– Потому что некуда, – опять полушутя ответила Евгения Петровна.
– А мое мнение, не нам с тобой, брат Николай Степанович, быть строгими судьями. Мы с тобой видели, как порывались молодые силы, как не могли они отыскать настоящей дороги и как в криворос ударились. Нам с тобой простить наши личные оскорбления да пожалеть о заблуждениях – вот наше дело.
Вязмитинов замолчал.
– Нет, позволь, позволь, брат Розанов, – вмешался Зарницын. – Я сегодня встречаю Птицына. Ну, старый товарищ, поздоровались и разговорились: «Ты, – говорю ему, – у нас первый либерал нынче». – «Кой черт, говорит, либерал; я тебе скажу: все либералы свиньи». – «Ты ж, говорю, сам крайний и пишешь в этом роде!» – «А черт их, говорит, возьми: мало ли что мы пишем! Я бы, говорит, даже давно написал, что они свиньи». – «Да что же?» – спрашиваю. «Напечатают, говорит, что я пьяный на тротуаре валялся», – и сам смеется… Ну что это за люди, я вас спрашиваю?
– Комик! комик! – остановил его Розанов. – Ну, а мало ли, что мы с тобой говорим? Что ж мы-то с тобой за люди?
– Повторяю вам, вещество человеческого мозга недостаточно выработано, – опять произнес Лобачевский.
– Ну, а я на моем стою: некуда было идти силам, они и пошли в криворос. Вон за Питером во всю ширь распахивается великое земское дело; оно прибрало к себе Звягина, соберет к себе и всех.
– Только уж не ваших петербургских граждан.
– Граждане тоже люди русские, – перебил Розанов, – еще посмотрим, что из них будет, как они промеж себя разбираться станут.
– Ню, а ваш брат непременно очень, очень далеко пойдет, – радовала Евгению Петровну на прощанье Мерева.
– Он довольно способный мальчик, – равнодушно отвечала Вязмитинова.
– Этого мало, – с ударением и жестом произнесла Мерева, – но он очень, очень искательный молодой человек, который не может не пойти далеко.
В эту же пору, когда гости Вязмитинова пировали у него на именинах, в пустынной улице, на которой стоял
В
Ольги Александровны Розановой не было дома.
Часу в одиннадцатом в конце пустой улицы послышалось тихое дребезжание извозчичьих дрожек. Утлый экипаж долго полз по немощеной улице и, не доезжая нескольких сажен до дома, занятого гражданами, остановился в тени, падавшей от высокого деревянного забора.
С дрожек легко спрыгнула довольно стройная женская фигура, закутанная в широкий драповый бурнус и большой мериносовый платок.
– Подходи вот туда, – указала фигура на крайние окна и, держась теневой полосы, скользнула в незапертую калитку пустынного дома.
Через несколько минут рама в одном из указанных вошедшею в дом женщиною окон задрожала. Долго она не уступала усилиям слабой руки, но, наконец, открылась и хлопнула половинками по ломаным откосам.
В то же мгновение в раскрытом окне показался большой узел в белой простыне и полетел вниз. За этим узлом последовал точно такой же другой.
Прежде чем к этим узлам осторожно подскочил и взял их оставшийся в тени извозчик, в другом конце дома торопливо распахнулись разом два другие темные окна, и в каждом из них показалось по женской голове.
Перепуганный извозчик при этом новом явлении решительно схватил оба узла и помчался с ними, насколько ему позволяла их тяжесть, к стоявшим в тени дрожкам.
– Воры! Воры! – закричали в окнах Каверина и Ступина, не сводя глаз с убегавших под забором белых узлов.
В это время на заднем ходе хлопнула сильно пущенная дверь, что-то едва слышно скатилось по лестнице, и из калитки опять выскочила знакомая нам женская фигура.
– Воры! воры! – еще громче закричали обе женщины.
– Где, матушка? – вертя во все стороны головой, осведомлялся выбежавший спросонья из передней Мартемьян Иванов.
Каверина вместо ответа ткнула его в окно и указала на узлы, отъезжавшие на дрожках вместе с